Вчера
танкисты, сегодня вы… Хоть и война, но вы не вправе так обращаться с
людьми…
— Никки, — сказал Майкл хриплым голосом. — Едем отсюда. И быстрее!
— Это низко! — крикнула мадам Дюмулен от имени всех измученных людей,
стоявших рядом, когда Стеллевато нажал на газ. — Подло, бесчеловечно и…
Конца фразы Майкл не расслышал. Они, не оглядываясь, быстро выехали из
города и вслед за машиной Крамера и Морисона направились туда, где их ждал
полковник Пейвон.
Стол был уставлен бутылками с шампанским. Вино искрилось в бокалах,
отражая свет сотен восковых свечей, которыми освещался ночной клуб. Зал
был полон. Мундиры десятка наций смешались с веселыми пестрыми туалетами,
обнаженными руками, пышными прическами. Казалось, все говорили сразу.
Освобождение Парижа накануне, сегодняшний парад, сопровождавшийся
выстрелами снайперов с крыш, — все это служило темой для оживленных бесед.
Приходилось до предела напрягать голос, чтобы перекричать громкие звуки,
издаваемые тремя музыкантами в углу, которые наигрывали модную
американскую песенку.
Пейвон сидел против Майкла и широко улыбался, зажав сигару в зубах.
Одной рукой он полуобнимал поблекшую даму с длинными накладными ресницами,
а другой время от времени вынимал изо рта сигару и приветственно помахивал
ею Майклу, рядом с которым сидели корреспондент Эхерн, изучающий проблему
страха, чтобы написать статью в «Кольерс», и элегантно одетый французский
летчик средних лет. Неподалеку сидели два американских корреспондента, уже
порядком захмелевшие. Они с серьезным видом беседовали между собой.
— Генерал, — говорил первый, — мои люди вышли к реке. Что прикажете
делать дальше?
— Форсируйте проклятую реку!
— Не могу, сэр. На другом берегу восемь бронетанковых дивизий.
— Отстраняю вас от командования. Вы не можете — назначим того, кто
сможет.
— Ты откуда, приятель? — спросил первый корреспондент.
— Из Ист-Сент-Луиса.
— Руку.
Они пожали друг другу руки, и второй корреспондент продолжал:
— Отстраняю вас…
Затем оба снова выпили и уставились на танцующих.
— Да! — говорил французский летчик, который отслужил три срока в
английской авиации и прибыл в Париж для какого-то туманного взаимодействия
со штабом 2-й французской бронетанковой дивизии. — Славное было время! —
Он имел в виду 1928 год в Нью-Йорке, куда ездил по делам в одну маклерскую
контору на Уолл-стрит. — У меня была квартира на Парк-авеню, — продолжал
летчик, любезно улыбаясь. — По четвергам я устраивал Для друзей коктейли.
У нас было правило: каждый обязательно приводит девушку, которая никогда
не была у меня прежде. Бог мой, так я перезнакомился с сотнями девушек! —
Он покачал головой, вспоминая прекрасные дни молодости. — А поздно вечером
мы, бывало, ездили в Гарлем. О, эти черные красавицы, эта музыка! Как
вспомнишь — душа замирает!..
Он потянул шампанское и улыбнулся Майклу.
— Сто тридцать пятую улицу я знал лучше, чем Вандомскую площадь.
— Сто тридцать пятую улицу я знал лучше, чем Вандомскую площадь. После
войны снова поеду в Нью-Йорк и, возможно, — задумчиво закончил он, — сниму
квартиру на Сто тридцать пятой улице.
От другого столика отделилась брюнетка в накинутой на плечи черной
кружевной шали. Она подошла к ним и поцеловала летчика.
— Дорогой лейтенант! Я так рада видеть французского офицера!..
Летчик встал, степенно поклонился и пригласил брюнетку на танец. Они
слились в объятии и маленькими шажками заскользили по переполненному
танцующими залу. Музыканты играли румбу, и летчик в своем элегантном
голубом мундире танцевал, как кубинец, покачивая корпусом и сохраняя
серьезное, одухотворенное выражение на лице.
— Уайтэкр, — сказал Пейвон Майклу, — вы будете просто дураком, если
когда-нибудь уедете из этого города!
— Согласен с вами, полковник, — ответил Майкл. — Когда кончится война,
я попрошу, чтобы мне выдали увольнительные документы прямо на Елисейские
поля!
И в этот момент он сам искренне верил в то, что говорит. С той самой
минуты, когда, двигаясь среди грузовиков с пехотой, он увидел шпиль
Эйфелевой башни, возвышавшийся над крышами Парижа, им овладело ощущение,
что наконец-то он по-настоящему у себя дома. Бурная волна поцелуев,
рукопожатий, изъявлений благодарности захлестнула его, он жадно вчитывался
в знакомые с детства названия улиц: «Рю де Риволи», «Площадь Оперы»,
«Бульвар Капуцинов», и чувствовал себя очистившимся от всех грехов,
избавившимся от всех разочарований. Даже стычки, изредка вспыхивавшие в
парках и среди памятников, когда немцы спешили израсходовать боеприпасы,
прежде чем сдаться в плен, казались ему вполне естественным и даже
приятным вступлением к знакомству с великим городом. Забрызганные кровью
мостовые, раненые и умирающие, которых торопливо уносили на окровавленных
носилках санитарки Сопротивления, в его глазах придавали лишь необходимую
драматическую остроту великому акту освобождения.
Он никогда бы не смог точно воспроизвести, как все это выглядело в
действительности. Он помнил лишь быстрые поцелуи, губную помаду на куртке,
слезы, объятия и то, что чувствовал себя сильным, неуязвимым, любимым…
— Эй, вы! — воскликнул первый корреспондент.
— Слушаю, сэр, — ответил второй.
— Где штаб Второй бронетанковой дивизии?
— Не могу знать, сэр. Я только что из Камп-Шанкса.
— Отстраняю вас от должности.
— Слушаюсь, сэр.
Оба с важным видом выпили.
— Помню, — услышал он рядом голос Эхерна, — когда мы виделись прошлый
раз, я спрашивал вас о страхе.
— Да, спрашивали, — ответил Майкл, приветливо посмотрев на красное,
загорелое лицо и серьезные серые глаза. — Как котируется сейчас страх на
издательском рынке?
— Решил бросить эту тему, — откровенно признался Эхерн. — И так слишком
перестарались. А виноваты творения писателей о предыдущей войне, да еще
психоанализ.