Майкл смотрел поверх каски Кина, который пытался на расстоянии в три
тысячи миль исправить взгляды на жизнь своей равнодушной супруги. Древние
стены города и загадочные, закрытые ставнями окна, не украшенные флагами,
упрямо хранили свою тайну.
Майкл закрыл глаза. Хоть бы мне кто-нибудь написал, думал он, и
объяснил, что со мной происходит. За последний месяц накопилось столько
противоречивых впечатлений, что казалось, потребуются целые годы, чтобы
отсеять их друг от друга, разобрать по полочкам и докопаться до их
подлинного смысла. Он чувствовал, что во всей этой пальбе, в захвате
городов, в бомбардировках, в переходах по раскаленным пыльным дорогам
летней Франции, в приветствиях толпы, в поцелуях девушек, в стрельбе
снайперов, в пожарах — во всем этом кроется какой-то общий глубокий смысл.
Этот месяц ликования, хаоса и смерти, казалось, должен был бы дать
человеку какой-то ключ к пониманию войн и насилия, к пониманию роли Европы
и Америки.
С тех пор как Пейвон грубо поставил его на место тогда в карауле в
Нормандии, Майкл почти совсем потерял надежду принести какую-нибудь пользу
в войне, но зато он должен теперь, по крайней мере, понять ее, думал он.
Однако никакие обобщения в голову не приходили. Он не мог, например,
сказать, что «американцы такие-то и такие-то, поэтому они побеждают» или
что «французы ведут себя так-то и так-то в силу таких-то особенностей
своего характера», а «беда немцев в том, что они не понимают того-то и
того-то…»
Стремительный натиск и ликующие крики, смешавшись в его сознании,
представлялись одной многогранной бурной драмой. Эта драма не переставая
будоражила его мозг, мешала ему спать даже тогда, когда он изнемогал от
жары и усталости. Он никак не мог отделаться от своих мыслей даже в такие
моменты, как сейчас, когда его жизни, быть может, угрожала опасность в
этом притихшем, сером, безжизненном городке на дороге в Париж.
К тихому журчанию воды в речушке примешивалось деловитое шуршание
карандаша Кила. Опершись спиной о каменную ограду, Майкл сидел с закрытыми
глазами; после долгого недосыпания его клонило ко сну, но он не поддавался
и, чтобы не уснуть, перебирал в памяти бурные события прошедшего месяца…
Названия залитых солнцем городов, словно сошедшие со страниц сочинений
Пруста [Пруст, Марсель (1871-1922) — французский писатель-декадент; автор
многотомного романа «В поисках утраченного времени», построенного на
личных переживаниях героя]: Мариньи, Кутанс, Сен-Жан-ле-Тома, Авранш,
Понторсон… Приморское лето в волшебной стране, где в серебристо-зеленой
манящей дымке сливаются овеянные легендами Нормандия и Бретань. Что бы
сказал этот болезненный француз, отгородившийся от мира в обитой пробкой
комнате, о дорогих его сердцу приморских провинциях теперь, в суровом
августе 1944 года? Какие замечания сделал бы он своим неровным, дрожащим
голосом по поводу тех изменений, которые внесли в архитектуру церквей XIV
века 105-миллиметровые орудия и пикирующие бомбардировщики? Как бы на него
подействовали трупы лошадей, валяющиеся в канавах под кустами боярышника,
и сожженные танки, издающие странный, смешанный запах металла и горелого
мяса? Какими изысканными, утонченными фразами выразили бы свое отчаяние
месье де Шарлюс и мадам де Германт при виде новых путешественников,
шагающих по старым дорогам мимо Мон-Сен-Мишеля?.
.
…»Шагаю уже целых пять дней, — раздается неподалеку молодой голос со
среднезападным акцентом, — и еще ни разу не выстрелил! Но не подумайте,
что я жалуюсь. Я, черт возьми, могу загнать их до смерти, если это то,
чего от меня требуют…»
…В Шартре пожилой капитан с кислой физиономией рассуждает,
облокотившись на танк «Шерман», остановившийся на площади перед собором:
«Не пойму, и чего только люди грызлись столько лет из-за этой страны?
Клянусь богом, здесь же нет ничего такого, чего нельзя было бы сделать, и
гораздо лучше, у нас в Калифорнии!..»
…На перекрестке, окруженный саперами с миноискателями в руках и
танкистами, танцует чернокожий карлик в красной феске. Его награждают
аплодисментами и спаивают кальвадосом, только сегодня преподнесенным
солдатам местными жителями…
…На разрушенной улице к Пейвону и Майклу подходят два пьяных старика
с букетиками анютиных глазок и герани. Они приветствуют в их лице
американскую армию, хотя вправе были бы спросить, почему четвертого июля,
когда в деревне уже не было ни одного немца, американцы сочли нужным
обрушить на нее бомбы и за тридцать минут превратить деревню в груду
развалин.
…Немецкий лейтенант, захваченный в плен 1-й дивизией, за пару чистых
носков указывает на карте точное расположение своей 88-миллиметровой
батареи еврею — беженцу из Дрездена, ныне сержанту военной полиции.
…Степенный французский фермер целое утро трудится, выкладывая у
обочины громадную надпись из роз «Добро пожаловать, США!» в знак
приветствия проходящим солдатам; другие фермеры со своими женами
устраивают прямо у дороги ложе из цветов убитому американцу, усыпают его
розами, флоксами, пионами, ирисами из своих садов, и смерть в это летнее
утро на мгновение кажется радостным, чарующим, трогательным событием, и
проходящие солдаты осторожно огибают яркую цветущую клумбу.
…Бредут тысячи пленных немцев, и, когда смотришь на них, в душу
начинает закрадываться неприятное чувство: судя по их лицам, никак нельзя
сказать, что именно эти люди перевернули Европу вверх дном, отняли
тридцать миллионов жизней, жгли население в газовых печах, вешали,
калечили, пытали. Теперь их лица выражают лишь усталость и страх. Если бы
их всех одеть в американскую форму, то они бы, честно говоря, выглядели
так, как будто прибыли сюда из Цинциннати.
…В каком-то городишке недалеко от Сен-Мало хоронят бойца
Сопротивления, и артиллерия огибает похоронную процессию, которая тянется
в гору за лошадьми в черных плюмажах, впряженными в ветхий катафалк;
жители городка, одетые в свое лучшее платье, шаркают по пыльной дороге,
чтобы пожать руки родственникам убитого, торжественно выстроившимся у
ворот кладбища.