Он шептал Майклу: «Я хочу сказать вам правду о себе: я
отказывался от военной службы по религиозно-этическим мотивам. Я не верю в
войну. Я отказываюсь убивать своих собратьев. Поэтому меня послали в наряд
на кухню, и я пробыл там тридцать шесть дней подряд. Я потерял в весе
двадцать восемь фунтов и все еще продолжаю худеть, но они не заставят меня
убивать своих собратьев».
Армия! Вот солдат регулярной армии в Форт-Диксе, который прослужил в
армии тринадцать лет, играя в армейских бейсбольных и футбольных командах.
Таких называют бездельниками от спорта. Это был крупный, здоровый на вид
мужчина с круглым животом от пива, выпитого в Кавите, в Панама-Сити и в
Форт-Райли, в Канзасе. Вдруг он впал в немилость у начальства, был выведен
из постоянной команды и направлен в полк. Подъехала грузовая машина, он
бросил в кузов два вещевых мешка и принялся вопить. Он упал на землю,
рыдал и визжал с пеной у рта, потому что на этот раз ему предстояло ехать
не на футбольный матч, а на войну. Из ротной канцелярии вышел старшина,
ирландец в двести пятьдесят фунтов весом, служивший в армии еще с прошлой
войны, и со стыдом и отвращением посмотрел на него. Потом, чтобы заставить
его замолчать, он стукнул его ногой по голове и приказал двоим солдатам
поднять его и бросить в кузов. А тот все продолжал дергаться и плакать.
Старшина повернулся к новобранцам, молчаливо наблюдавшим эту картину, и
сказал: «Этот человек — позор для регулярной армии, но это не типичный
пример, совсем не типичный. Я извиняюсь за него. А теперь пусть убирается
отсюда ко всем чертям!»
Ознакомительные лекции: о воинской вежливости, о причинах войны,
которую мы ведем. Эксперт по японскому вопросу, профессор из Лихая с узким
серым лицом, говорил им, что все это вопрос экономики: Япония нуждается в
расширении своих владений и хочет захватить азиатские и тихоокеанские
рынки, а мы должны остановить ее экспансию и сохранить эти рынки. Это
вполне соответствовало взглядам Майкла на причины войн, сложившимся у него
за последние пятнадцать лет. И все же, слушая сухой профессорский голос и
глядя на большую карту, где были отчетливо обозначены сферы влияния,
залежи нефти, каучуковые плантации, он ненавидел этого профессора,
ненавидел все, что тот говорил. Он хотел бы услышать звучные, горячие
слова о том, что он борется за свободу, за высокие моральные принципы, за
освобождение угнетенных народов, чтобы, возвращаясь в казарму или идя
утром на стрельбище, он верил в эти идеи. Майкл окинул взглядом утомленных
солдат, сидевших рядом. На скучающих, полусонных от усталости лицах нельзя
было прочесть, поняли ли они что-нибудь, проявляют ли интерес к тому или
иному исходу, нужны ли им источники нефти и рынки сбыта. На них было
написано единственное желание: поскорее вернуться в казармы и лечь
спать…
В середине речи профессора Майкл решил было выступить в отведенное для
вопросов время, после того как докладчик закончит лекцию. Он хотел сказать
то, что думает: «Это ужасно.
Он хотел сказать
то, что думает: «Это ужасно. За такие идеи не стоит идти на смерть». А
профессор все говорил: «Короче говоря, мы переживаем период централизации
средств, когда… э… крупные капиталы и национальные интересы одной
части земного шара неизбежно вступают… э… в конфликт с крупными
капиталами других частей земного шара, и для защиты американского образа
жизни совершенно необходимо, чтобы мы имели… э… свободный и
беспрепятственный доступ к богатствам и рынкам сбыта Китая и Индонезии…»
Тут у Майкла вдруг пропало желание говорить. Он чувствовал себя очень
усталым и, как все остальные солдаты, хотел только одного — вернуться в
казарму и уснуть.
Есть, правда, в армии и своя прелесть.
Спуск флага на вечерней заре, когда через репродукторы льется гимн,
навевающий неясные думы о других горнах, которым внимали другие американцы
на протяжении ста лет в такие же моменты.
Мягкие голоса южан на ступеньках казармы после отбоя, когда светятся в
темноте огоньки сигарет, слышатся разговоры о прелестях прежней жизни,
когда вспоминают имена детей, цвет волос жены, родной дом… И в этот
вечерний час уединения не чувствуешь себя больше ни одиноким и отделенным
от других, ни судьей или критиком, не взвешиваешь свои слова и поступки —
просто живешь, слепо веруя, усталый и примиренный в душе с этим тревожным
временем…
Шагавший впереди Майкла Аккерман начал спотыкаться. Майкл ускорил шаг и
поддержал его за руку, но Аккерман холодно взглянул на него и сказал:
— Пусти, я не нуждаюсь ни в чьей помощи.
Майкл отнял руку и отступил назад. «Один из тех гордых евреев», —
сердито подумал он, и, когда они переваливали через гребень холма, он уже
без сочувствия наблюдал, как Аккерман шел, качаясь из стороны в сторону.
— Сержант, — обратился Ной, остановившись перед первым сержантом,
который, сидя за столом в ротной канцелярии, читал «Сьюпермен». — Прошу
разрешения обратиться к командиру роты.
Первый сержант даже не взглянул на него. Ной стоял вытянувшись, в
рабочей форме, грязный и мокрый от пота после дневного марша. Он посмотрел
на командира роты, который сидел в двух шагах от него и читал спортивную
страницу джексонвилльской газеты. Командир роты тоже не поднимал глаз.
Наконец первый сержант взглянул на Ноя.
— Что тебе нужно? — спросил он.
— Я прошу разрешения, — повторил Ной, стараясь говорить четко, несмотря
на усталость после дневного марша, — обратиться к командиру роты.
Первый сержант, тупо посмотрев на него, приказал:
— Выйди отсюда.
Ной проглотил слюну.
— Я прошу разрешения, — упрямо проговорил он, — обратиться к…
— Выйди отсюда, — спокойно повторил сержант, — а когда придешь в другой
раз, помни, что надо являться в чистом обмундировании. А сейчас выйди.
— Слушаюсь, сержант, — сказал Ной. Командир роты так и не поднял глаз
от спортивной страницы. Ной вышел из маленькой душной комнаты в
сгущающиеся сумерки.