Стоя на ярко-зеленой траве, Майкл чувствовал, что царапина над глазом
начинает подсыхать на солнце. Вороны над его головой снова подняли
оглушительный шум, и Майкл вдруг возненавидел их до глубины души. Он
подошел к изгороди, тщательно выбрал несколько гладких, тяжелых камней и,
разогнувшись, Прищуренными глазами взглянул на дерево. На одной из веток
среди листвы он заметил трех черных птиц и запустил в них камнем, подумав
при этом, какая у него гибкая и сильная рука. Камень со свистом пронесся
сквозь листву, и Майкл тут же швырнул второй камень, за ним третий. Вороны
с тревожным карканьем взвились вверх и потянулись прочь, громко хлопая
крыльями. Обозленный Майкл пустил им вдогонку еще один камень. Птицы
скрылись в лесу, и в сонном, залитом лучами летнего полуденного солнца
саду наступило молчание.
6
Ной нервничал. Впервые в жизни он устраивал вечеринку и сейчас усиленно
пытался припомнить, как выглядели вечеринки в кинокартинах и как их
описывали в журналах и книгах, которые он когда-то читал. Он уже дважды
побывал в кухне, чтобы проверить, не тают ли три дюжины кубиков льда,
которые они с Роджером заранее купили в аптеке. Он все время посматривал
на часы, надеясь, что Роджер со своей девушкой приедет из Бруклина раньше,
чем начнут собираться гости. Ной опасался, что как раз в тот момент, когда
от него потребуется особое самообладание и непринужденность, он непременно
допустит какую-нибудь ужасную неловкость.
Он жил в Нью-Йорке, на Риверсайд-Драйв, недалеко от Колумбийского
университета, в одной комнате с Роджером Кэнноном. Это была большая
комната с камином (который, правда, не топился), а из окна ванной, если
немножко высунуться, можно было увидеть Гудзон.
После смерти отца Ной некоторое время бесцельно скитался по стране. Ему
всегда хотелось посмотреть Нью-Йорк. На всей земле не было такого места,
где бы его что-то могло удержать, Здесь же через два дня после приезда он
уже нашел работу, а за тем в городской библиотеке на Пятой авеню встретил
Роджера.
Сейчас Ной с трудом мог поверить, что было время, когда он не знал
Роджера и целыми днями бродил по улицам, не обменявшись ни с кем ни единым
словом, когда у него не было друга, когда ни одна женщина не останавливала
на нем взгляд, когда все улицы были ему чужими и часы тянулись, монотонные
и серые.
Ной вспомнил, как он задумчиво стоял перед библиотечными шкафами,
всматриваясь в ряды книг в тусклых переплетах. Протянув руку за книгой
Йейтса, он нечаянно толкнул стоявшего рядом человека и извинился. Они
разговорились и вместе вышли под дождь на улицу, продолжая начатый
разговор. По предложению Роджера они зашли в бар на Шестой авеню, выпили
по две бутылки пива и, прежде чем расстаться, договорились пообедать
вместе на следующий день.
У Ноя никогда не было настоящих друзей. В годы своего сумбурного
бродячего детства, живя по нескольку месяцев то тут, то там среди
неинтересных, малознакомых людей, которых он потом никогда больше не
встречал.
Ной ни к кому не мог привязаться. Угрюмый, замкнутый характер
Ноя укреплял существовавшее о нем мнение, как о скучном, необщительном
ребенке, с которым невозможно найти общий язык. Роджер был старше Ноя лет
на пять. Высокий, худой, с редкими, коротко подстриженными черными
волосами, он обладал той самоуверенной и небрежной манерой держаться,
присущей молодым людям, обучавшимся в лучших колледжах, которая всегда
вызывала зависть Ноя. Но ни в каком колледже Роджер не учился: он,
казалось, от рождения принадлежал к тем, кого природа наделила поистине
непоколебимой самоуверенностью. Он посматривал на весь мир с холодной
насмешливой снисходительностью, и теперь Ной делал отчаянные попытки
превзойти его в этом.
Ной и сам не понимал, чем он понравился Роджеру. Возможно, истинная
причина заключалась в том, думал Ной, что Роджер увидел, как он одинок в
этом городе — такой робкий, нерешительный, неуклюжий, в потрепанном
костюме, — увидел и пожалел. После нескольких встреч за выпивкой в
отвратительных, но, видимо, милых сердцу Роджера барах или за обедом в
дешевых итальянских ресторанчиках Роджер, по своему обыкновению, тихо, но
довольно бесцеремонно спросил:
— Тебе нравится твое жилье?
— Не очень, — честно признался Ной. Он жил в меблированных комнатах на
28-й улице в отвратительном подвале, кишащем клопами, с вечно мокрыми
стенами и вечно гудящими канализационными трубами над головой.
— У меня большая комната с двумя кроватями, — заметил Роджер. —
Переезжай, только учти: иногда среди ночи я играю на пианино.
Благодарный и изумленный тем, что в огромном, многолюдном городе
нашелся человек, считающий небесполезным завязать с ним дружбу, Ной
переехал в большую, запущенную комнату в доме около реки. Он видел в
Роджере того сказочного друга, которого выдумывают одинокие дети в долгие
бессонные ночи. Роджер держался непринужденно, мягко и учтиво. Он никогда
ничего не требовал, но, видимо, получал какое-то удовольствие, принимаясь
время от времени не назойливо, но с грубоватой прямотой поучать Ноя.
Беседуя с ним, он то и дело перескакивал с одной темы на другую, говорил о
книгах, музыке, о политике и о женщинах.
Роджер говорил медленно, с резким акцентом, который сразу выдавал в нем
уроженца Новой Англии. И все же славные названия очаровательных древних
городов Франции и Италии, в которых ему удалось побывать, звучали у него
вполне понятно и даже как-то интимно. Он едко иронизировал над Британской
империей и американской демократией, над современной поэзией и балетом,
над кинофильмами и войной. Казалось, он ни к чему не стремился в жизни и
ничего не добивался. Время от времени он работал, не очень, однако,
утруждая себя, в какой-то рекламной фирме. Деньги его особенно не
интересовали, к девушкам он не привязывался и переходил от одной к другой
без трагических переживаний.