— Ну что же, — ответил он, сам не сознавая, что хотел этим сказать. Но
Хоуп выглядела такой жалкой в своем туго повязанном шарфе, с озябшим на
утреннем морозе лицом, что ему захотелось как-то утешить ее. — Пустяки, —
добавил он таким тоном, каким говорит хозяин неловкому гостю, разбившему
вазу, давая понять, что это не такая уж большая потеря. — Не беспокойся об
этом.
— Я все собиралась сказать, — начала Хоуп так тихо, что сквозь порывы
ветра он с трудом различал ее слова, — я даже пыталась вчера вечером все
рассказать отцу… — Она тряхнула головой и продолжала. — Мы пришли домой
из церкви, и я думала, что нам удастся посидеть вдвоем на кухне, но тут
вошел мой брат. Он приехал с женой и детьми на праздники из Ратленда. Они
заговорили о войне, а брат такой болван — стал уверять, что евреи не
воюют, а только наживаются на войне. А отец сидел и кивал головой. Не
знаю, соглашался ли он или просто дремал — его каждый вечер уже с девяти
часов клонит ко сну, — и я так и не решилась…
— Ничего, ничего, все в порядке, — тупо повторял Ной, машинально
натягивая перчатки на озябшие руки. «Нужно позавтракать, — подумал он, — и
выпить чашку кофе».
— Я не могу больше оставаться с тобой, — сказала Хоуп. — Мне пора
возвращаться. Когда я уходила из дому, все еще спали, а сейчас они,
наверно, уже встали и гадают, куда я девалась. Я должна пойти с ними в
церковь, а потом постараюсь поговорить с отцом наедине.
— Правильно, так и сделай, — с неестественным оживлением проговорил
Ной.
— На той стороне улицы есть отель. — Хоуп показала на трехэтажное
здание шагах в пятидесяти. — Там можно позавтракать и отдохнуть. Я приду к
тебе в одиннадцать часов. Хорошо? — озабоченно спросила она.
— Отлично, кстати там и побреюсь, — просиял Ной, как будто ему только
что пришла в голову блестящая идея.
— Ной, милый… — Подойдя ближе, она прикоснулась руками к его лицу. —
Мне так жаль. Я подвела тебя, я подвела тебя.
— Глупости, — мягко возразил он, — глупости. — Но в душе он знал, что
Хоуп права. Она действительно подвела его, и это его не столько огорчило,
сколько удивило. На нее можно было всегда положиться, она была такой
мужественной, такой искренней и сердечной по отношению к нему. И к чувству
разочарования и обиды, которое принесло ему это холодное рождественское
утро, примешивалось и другое чувство: он был рад тому, что она хоть раз
провинилась. Он был убежден, что не раз подводил ее и будет иногда
подводить и в будущем. Теперь они в какой-то степени сквитались, и впредь
ему будет за что ее прощать.
— Не беспокойся, дорогая, — улыбался он ей, грязный и уставший, — я
уверен что все будет хорошо, я буду ждать тебя там. — Он жестом указал на
отель. — Иди в церковь и… — он печально усмехнулся, — помолись за меня.
Она улыбнулась, еле сдерживая слезы, потом повернулась и быстро
зашагала своей твердой походкой, которую не могли изменить ни тяжелые
боты, ни скользкая дорога, к дому, где колеблющийся отец и разговорчивый
брат, вероятно, уже проснулись и ожидали ее прихода.
Ной смотрел ей вслед,
пока она не скрылась за углом, затем поднял саквояж, пересек скользкую
улицу и направился к отелю. Открыв дверь отеля, он остановился. «О боже! —
вдруг вспомнил он. — Я забыл поздравить ее с рождеством».
Было уже половина первого, когда раздался стук в дверь маленькой
мрачной комнаты с облезлой крашеной железной кроватью и разбитым
умывальником, которую Ной снял за два с половиной доллара. На праздники
теперь осталось три доллара и семьдесят пять центов. (Правда, обратный
билет до Нью-Йорка он уже купил.) Он не рассчитывал, что придется платить
за комнату. Впрочем, с деньгами не так уж плохо. Питание в Вермонте, как
он убедился, стоило недорого. За завтрак из двух яиц он заплатил всего
тридцать пять центов. Подсчитав деньги, он тяжело вздохнул. Война, любовь,
варварское деление на евреев и неевреев, возникшее почти за две тысячи лет
до этого сурового рождественского утра, естественное нежелание отца
отдавать свою дочь незнакомому человеку, а тут еще приходится ломать
голову, как прожить праздники, когда в кармане осталось меньше пяти
долларов.
Ной попытался изобразить на лице спокойную улыбку, предназначенную для
Хоуп, и открыл дверь. Но это оказалась не Хоуп, а один из служащих отеля,
старик с морщинистым красным лицом.
— Дама и господин внизу в вестибюле, — бросил он, повернулся и вышел.
Ной с волнением взглянул на себя в зеркало, тремя порывистыми
движениями провел расческой по коротким волосам, поправил галстук и вышел
из комнаты. «С какой стати, — спрашивал он себя, с замиранием сердца
спускаясь по скрипучей лестнице, пропахшей воском и свиным салом, — с
какой стати человек в здравом уме должен сказать мне «да»? Что я могу
предложить в дополнение к своему имени? Три доллара в кармане, чуждую
религию, тело, от которого отказалось за ненадобностью правительство,
никакой профессии, никакого определенного стремления, кроме желания жить с
его дочерью и любить ее. Ни семьи, ни воспитания, ни друзей. Лицо, которое
должно показаться этому человеку грубым и чуждым; запинающаяся речь,
засоренная жаргоном плохих школ и языком простонародья всех уголков
Америки. Ною приходилось бывать в таких городках, как этот, и он знал,
какие люди вырастают в них: гордые, замкнутые в себе, ограниченные кругом
своей семьи, непреклонные, с семейными традициями древними, как камни
самих городов, они со страхом и презрением смотрят на орды безродных
пришельцев, вливающихся в их города. Ной никогда еще не чувствовал себя
таким чужаком, как в тот момент, когда, спустившись по лестнице в
вестибюль отеля, увидел мужчину и девушку, которые, сидя в деревянных
качалках, смотрели в окно на морозную улицу.
Услышав, что Ной входит в вестибюль, они поднялись.