— Сейчас половина четвертого. К пяти часам ты уже
будешь в своей роте. Это я тебе обещаю. Я обделываю дела быстро. Да или
нет. Так или иначе, и будь здоров. Хочешь сигару?
— Спасибо, не хочу, — ответил Христиан.
— Другие офицеры, — сказал лейтенант, — не стали бы садиться вот так,
как я, рядом с унтер-офицером и угощать его сигарами. Но я не такой. Я
никогда не забываю о том, что работал на фабрике кожаных изделий. Это одно
из несчастий немецкой армии. Все они забывают, что когда-то были штатскими
и что им снова придется быть штатскими. Все они мнят себя Цезарями и
Бисмарками. Но я не таков. Я решаю дела просто, раз-два и баста! Относись
ко мне по-деловому, и я буду так же относиться к тебе.
К тому времени, когда большая машина подъехала к зданию ратуши, в
подвале которой был заперт подозреваемый, Христиан пришел к выводу, что
лейтенант СС, фамилия которого была Райхбургер, законченный идиот.
Христиан не доверил бы ему вести дело даже о пропаже авторучки.
Лейтенант выпрыгнул из машины и бодро и весело зашагал к безобразному
каменному зданию, улыбаясь своей улыбкой торговца пивом. Христиан вошел
вслед за ним в пустую, с грязными стенами комнату, единственным украшением
которой, не считая писаря и трех обшарпанных стульев, была карикатура на
Уинстона Черчилля, на которой он был изображен нагишом. Она была наклеена
на картон и использовалась офицерами местного отряда СС в качестве мишени.
— Садись, садись, — сказал лейтенант, указывая на стул. — Устраивайся
поудобнее. Не забывай, что ты совсем недавно был ранен.
— Слушаюсь, господин лейтенант. — Христиан уселся. Он сожалел, что
взялся опознать тех двух французов. Он ненавидел лейтенанта и не хотел
иметь с ним ничего общего.
— Ты до этого имел ранения? — любезно улыбаясь, спросил лейтенант.
— Да, — ответил Христиан. — Одно. Или, вернее, два. Одно тяжелое в
Африке. Кроме того, имел легкое ранение в голову в сороковом году под
Парижем.
— Три раза ранен. — Лейтенант на минуту сделался серьезным. — Ты
счастливый человек. Тебя ни за что не убьют. Видимо, что-то охраняет тебя.
Я знаю, что по моему виду этого не скажешь, но я фаталист. Одним на роду
написано быть только раненными, другим суждено быть убитыми. Что касается
меня, то пока что меня не задело. Но я знаю, что прежде чем кончится
война, меня убьют. — Он пожал плечами и широко заулыбался. — Такова моя
судьба. Поэтому я живу в свое удовольствие. Я живу с одной из лучших
поварих Франции, а в придачу у нее есть еще две сестры. — Он подмигнул
Христиану и самодовольно хихикнул. — Как видишь, пуля сразит человека,
вполне довольного жизнью.
Дверь отворилась, и рядовой эсэсовец ввел высокого, загорелого мужчину
в наручниках. Мужчина изо всех сил старался показать, что он нисколько не
трусит. Он стоял у двери со связанными за спиной руками, и напрягая
мускулы лица, пытался изобразить презрительную улыбку.
Лейтенант мило улыбнулся ему.
— Итак, — произнес он на плохом французском языке, — не будем тратить
ваше время, месье. — Он повернулся к Христиану и спросил: — Это не один из
тех людей, унтер-офицер?
Христиан уставился на француза. Тот глубоко вздохнул и в свою очередь
уставился на Христиана. На его лице отразилось немое изумление и с трудом
сдерживаемая ненависть. Христиан чувствовал, как в нем закипает гнев. В
этом лице, тупом и вместе с тем отважном, как в зеркале, отражалась вся
хитрость, злоба и упорство французов: насмешливое молчание, когда
приходится ехать с ними в общем купе; иронический, едва сдерживаемый смех,
когда вы выходите из кафе, где двое-трое французов где-нибудь в уголке
потягивают вино; цифра 1918, нагло выведенная на церковной стене в первую
же ночь после вступления в Париж… Француз хмуро посмотрел на Христиана,
но даже в его кислой гримасе чувствовался беззвучный смех, таившийся в
уголках рта. «С каким удовольствием, — подумал Христиан, — двинул бы я
прикладом по этим гнилым, желтым зубам». — Он вспомнил о Бэре, таком
разумном и порядочном, который собирался работать с такими вот людьми. И
вот Бэр мертв, а этот человек все еще продолжает жить; он скалит зубы и
торжествует.
— Да, — твердо сказал Христиан. — Это он.
— Что?! — воскликнул остолбеневший француз. — Что такое? Он сошел с
ума.
С неожиданной для его довольно тучной и рыхлой комплекции быстротой
лейтенант прыгнул вперед и ударил француза кулаком в зубы.
— Мой дорогой друг, — сказал он, — ты будешь говорить только тогда,
когда тебя спросят. — Он стоял перед совсем обалдевшим французом, который,
шевеля губами, старался слизнуть капельки крови, сочившейся из разбитого
рта. — Итак, — сказал лейтенант по-французски, — установлено, что вчера во
второй половине дня на берегу моря, в шести километрах от этой деревни, ты
перерезал горло немецкому солдату.
— Позвольте, — начал было ошеломленный француз.
— Нам остается теперь услышать от тебя одну единственную деталь… —
Тут лейтенант сделал паузу. — Имя человека, который был вместе с тобой.
— Позвольте, — возразил француз. — Я могу доказать, что после обеда я
вообще не отлучался из деревни.
— Ода, — любезно согласился лейтенант, — ты можешь доказать все, что
угодно, и собрать сотню подписей в течение одного часа, но нас это не
интересует.
— Прошу вас…
— Нас интересует только одно, — сказал лейтенант. — Имя человека,
который был вместе с тобой, когда ты слез с велосипеда, чтобы убить
беспомощного немецкого солдата.
— Позвольте, — убеждал француз, — у меня нет никакого велосипеда.
Лейтенант кивнул эсэсовцу. Солдат не очень крепко привязал француза к
одному из стульев.
— Мы действуем очень просто, — сказал лейтенант. — Я обещал
унтер-офицеру, что он вернется в свою роту к обеду, и я намерен сдержать
свое слово. Могу лишь пообещать тебе, что если ты сейчас же не ответишь,
то скоро пожалеешь об этом.