Даже новичок Уайтэкр, казавшийся довольно славным парнем и сам
пострадавший в этот день от начальства, сидел на своей вновь заправленной
койке и недружелюбно смотрел на него.
«Странно, — подумал Ной. — Но это пройдет, это пройдет…» Он достал
оливкового цвета картонную коробку, в которой хранил почтовую бумагу, сел
на койку и начал писать письмо Хоуп.
«Дорогая, — писал он, — я только что окончил свою домашнюю работу; я
протер сотни стекол так же любовно, как ювелир отшлифовывает
пятидесятикаратный бриллиант для возлюбленной бутлегера [бутлегер —
торговец контрабандными спиртными напитками во время «сухого закона» в
США]. Не знаю, как бы я выглядел в бою с немецким пехотинцем или японским
солдатом морской пехоты, но мои окна могут состязаться с их отборными
войсками в любое время…»
— Еврей не виноват, — четко произнес кто-то из игравших в покер. —
Просто они хитрее всех. Вот почему их так мало в армии, и вот почему они
зарабатывают столько денег. Я их не обвиняю. Был бы я похитрее, меня бы
тоже здесь не было. Сидел бы я в отеле в Вашингтоне и только смотрел, как
катятся ко мне денежки.
Наступило молчание. Ной был уверен, что все игроки смотрят на него, но
он не поднял глаз от письма.
«Мы часто ходим в походы, — медленно писал он, — поднимаемся в гору и
спускаемся вниз, маршируем и днем и ночью. Мне кажется, что армия
разделена на две части: действующую армию и армию марширующую и моющую
окна. Мы как раз попали во вторую армию. Я научился ходить, как никто еще
не умел в роду Аккерманов».
— У евреев огромные капиталы во Франции и Германии, — раздался голос
еще одного из игравших в покер. — Им принадлежат все банки и дома
терпимости в Берлине и Париже, а Рузвельт решил, что мы должны защищать их
деньги, вот он и объявил войну. — Солдат говорил нарочито громко, чтобы
уязвить Ноя, но Ной не поднимал глаз.
«Я читал в газетах, — писал Ной, — что эта война — война машин, но до
сих пор я встретился только с одной машиной — машиной для выжимания
половых тряпок».
— У них есть международный комитет, — продолжал тот же голос, — он
собирается в Польше, в городе Варшаве. Оттуда они рассылают приказы по
всему миру: купите это, продайте то, объявите войну этой стране, объявите
войну той стране. Двадцать старых бородатых раввинов…
— Аккерман, ты слышал об этом? — спросил другой голос.
Ной, наконец, посмотрел через койки на игравших в покер. Все они,
повернувшись в его сторону, иронически посмеивались и смотрели на него
холодными, насмешливыми глазами.
— Нет, я ничего не слышал, — ответил он.
— Почему ты не присоединишься к нам? — с показной вежливостью спросил
Зилихнер. — У нас небольшая дружеская игра, и мы ведем интересный
разговор.
— Он был из Милуоки, и в его речи чувствовался легкий немецкий
акцент: как будто он в детстве говорил по-немецки и так и не смог
полностью исправить произношение.
— Нет, спасибо, я занят.
— Мы хотели бы знать, — продолжал Зилихнер, — как это случилось, что
тебя призвали? В чем дело? Разве в комиссии не было никого из членов вашей
организации?
Ной посмотрел на бумагу, которую держал в руке. «Не дрожит, — подумал
он с удивлением, — ничуть не дрожит».
— А знаете, ребята, я своими ушами слышал, — проговорил другой голос, —
что один еврей добровольно поступил на военную службу.
— Не может быть! — удивился Зилихнер.
— Клянусь богом! Из него сделали чучело и поместили в музей.
Другие игроки в покер с наигранным удивлением громко расхохотались.
— А мне жаль Аккермана, — снова заговорил Зилихнер, — честное слово.
Подумать только, сколько денег смог бы он заработать, спекулируя шинами и
бензином, если бы не был в пехоте.
«Кажется, я еще не сообщал тебе, — твердой рукой писал Ной на север
своей далекой жене, — что на прошлой неделе к нам прибыл новый сержант; у
него нет зубов, он шепелявит и говорит, как новичок из юношеской лиги,
впервые выступающий на собрании, когда он…»
— Аккерман! — Ной поднял глаза. Около его койки стоял капрал из другой
казармы. — Тебя вызывают в ротную канцелярию, быстро!
Ной не спеша положил недописанное письмо обратно в оливковую коробку и
засунул ее в тумбочку. Он знал, что все пристально наблюдают за ним,
оценивая каждое его движение. Когда он проходил мимо них, стараясь не
торопиться, Зилихнер заметил:
— Ему хотят вручить орден «Крест улицы Деленси» за то, что в течение
шести месяцев он ежедневно съедал по целой селедке.
Снова раздался взрыв притворного, неестественного смеха.
«Надо постараться, — подумал Ной, выходя из двери казармы в
спустившиеся над лагерем голубые сумерки, — как-то уладить это…»
После тяжелого, спертого духа казармы воздух на улице казался особенно
свежим, а тишина пустынных линеек, тянувшихся между низкими зданиями,
после резких голосов в казарме приятно ласкала слух. «Вероятно, — думал
Ной, медленно шагая вдоль зданий, — в канцелярии мне опять зададут жару».
Но все равно он радовался короткому отдыху, временному перемирию с армией
и со всем окружающим миром.
Вдруг из-за угла здания, мимо которого он проходил, послышались быстрые
шаги, и не успел он повернуться, как кто-то сзади крепко схватил его за
руки.
— Так-то, еврейская морда, — прошептал голос, показавшийся ему
знакомым. — Это тебе первая порция.
Ной резко дернул головой в сторону, и удар пришелся ему по уху. У него
сразу онемело ухо и половина лица. «Бьют дубинкой, — с удивлением подумал
он, стараясь вырваться, — зачем-они бьют дубинкой?» Но тут последовал еще
удар, и он почувствовал, что падает.
Когда он открыл глаза, было уже темно. Он лежал на пыльной траве между
двумя казармами.