У генерала заметно выделялось брюшко,
а его добродушно-отеческое лицо имело такой цвет, будто он только что
вышел из палаты для новорожденных: в современных родильных домах там
поддерживается температура, близкая к температуре тела. Он задавал вопросы
любезно, но с хитрецой.
— Откуда вы, ребята? В какую часть держите путь?
Майкл, который издавна питал недоверие к высоким чинам, лихорадочно
искал какой-нибудь невинный ответ, но Ной ответил сразу:
— Мы дезертиры, сэр. Мы убежали из лагеря для пополнения и направляемся
в свою старую часть. Нам нужно попасть в свою роту.
Генерал понимающе кивнул и одобрительно посмотрел на медаль Ноя.
— Вот что я скажу вам, ребята, — сказал он тоном продавца мебели,
рекламирующего свой товар, — в моей дивизии есть небольшой некомплект.
Почему бы вам не остановиться у нас и не посмотреть, может быть, вам
понравится? Я лично оформлю необходимые бумаги.
Майкл усмехнулся. Как изменилась армия, какой она стала гибкой, как
научилась приспосабливаться к обстановке.
— Нет, спасибо, сэр, — твердо сказал Ной. — Я Дал торжественное
обещание своим ребятам, что вернусь к ним.
Генерал снова кивнул.
— Понимаю ваши чувства, — сказал он. — В восемнадцатом году я служил в
дивизии «Рейнбоу». Так я перевернул весь свет, чтобы вернуться туда после
ранения. Во всяком случае, вы можете пообедать у нас. Сегодня воскресенье,
и я уверен, что в штабной столовой подадут на обед курятину.
Грохот орудий на дальних хребтах становился все слышнее и слышнее, и
Майкл чувствовал, что теперь, наконец, он найдет благородный дух
равенства, открытые сердца, молчаливое согласие миллионов людей — все, о
чем он мечтал, уходя в армию, и чего до сих пор ему не приходилось
встречать. Ему чудилось, что где-то впереди, в непрерывном гуле артиллерии
среди холмов, он найдет ту Америку, которую никогда не знал на континенте,
пусть замученную и умирающую, но Америку друзей и близких, ту Америку, где
человек может отбросить, наконец, свои интеллигентские сомнения, свой
почерпнутый из книг цинизм, свое неподдельное отчаяние и смиренно и
благодарно забыть себя… Ной, возвращающийся к своему другу Джонни
Бернекеру, уже нашел такую страну; это видно по тому, как спокойно и
уверенно он говорил и с сержантами и с генералами. Изгнанники, живущие в
грязи и в страхе перед смертью, по крайней мере в одном отношении нашли
лучший дом, чем тот, из которого их заставили уйти. Здесь, на краю
немецкой земли, выросла кровью омытая Утопия, где нет ни богатых, ни
бедных, рожденная в разрывах снарядов демократия, где средства
существования принадлежат обществу, где пища распределяется по
потребности, а не по карману, где освещение, отопление, квартира,
транспорт, медицинское обслуживание и похороны оплачиваются государством и
одинаково доступны белым и черным, евреям и не евреям, рабочим и хозяевам,
где средства производства — винтовки, пулеметы, минометы, орудия,
находятся в руках масс.
Вот конечный христианский социализм, где все
работают для общего блага и единственный праздный класс — мертвые.
Командный пункт капитана Грина находился в небольшом крестьянском
домике с крутой крышей, который выглядел словно сказочное средневековое
здание в цветном мультипликационном фильме. В него попал только один
снаряд, и отверстие было закрыто дверью, сорванной в спальне. Возле стены,
обращенной в противоположную от противника сторону, стояли два джипа. В
них спали, завернувшись в одеяла и надвинув каски на носы, два обросших
бородами солдата. Грохот орудий здесь был значительно сильнее. То и дело с
резким, постепенно замирающим свистом проносились снаряды. Холодный ветер,
голые деревья, непролазная грязь на дорогах и полях, и ни души кругом,
кроме двух спящих в машинах солдат. «Так выглядит любая ферма в ноябре, —
размышлял Майкл, — когда земля отдана на волю стихии, а погруженному в
долгую спячку крестьянину снится приближение весны».
Странно было после того, как они, нарушив армейские порядки, пересекли
половину Франции и проделали долгий путь по забитым войсками, орудиями,
гружеными машинами дорогам, очутиться в этом тихом, заброшенном, как будто
совсем безопасном месте. Штаб армии, корпуса, дивизии, полка, батальона,
командный пункт третьей роты — все ниже и ниже спускались они по командным
инстанциям, словно матросы по узловатой веревке, и теперь, когда они,
наконец, достигли цели, Майкл, глядя на дверь, заколебался: может быть,
они поступили глупо, может быть, их ждут здесь еще большие беды… Он
вдруг с тревогой осознал, что они легкомысленно нарушили законы армии —
самого бюрократического из всех учреждений, а в военном законодательстве,
безусловно, предусмотрено наказание за подобные проступки.
Но Ноя, казалось, нисколько не тревожили такие мысли. Последние три
мили он шел широким, бодрым шагом, не обращая внимания на грязь. С
напряженной улыбкой, трепетавшей на губах, он открыл дверь и вошел в дом.
Майкл медленно последовал за ним.
Капитан Грин, стоя спиной к двери, говорил по телефону:
— Район обороны моей роты — это одна насмешка, сэр. Фронт настолько
растянут, что в любом месте можно незаметно провести молочный фургон. Нам
требуется, по крайней мере, сорок человек пополнения, сейчас же. Перехожу
на прием.
Майкл услышал тонкий, сердитый и резкий голос командира батальона,
доносившийся с другого конца провода. Грин переключил рычаг аппарата и
снова заговорил.
— Да, сэр, я понимаю, что мы получим пополнение, когда штаб корпуса,
черт бы их побрал, сочтет нужным. А тем временем, если немцы перейдут в
наступление, они пройдут сквозь наши боевые порядки, как английская соль
через угря. Что мне делать, если они атакуют? Перехожу на прием. — Он
снова стал слушать. Майкл услышал в трубке два резких слова.
— Слушаюсь, сэр, — сказал Грин, — понимаю. У меня все, сэр.
Он повесил трубку и повернулся к капралу, который сидел за
импровизированным столом.