19
«Боюсь, что мое письмо может показаться бредом сумасшедшего, — читал
капитан Льюис, — но я не сумасшедший и не хочу, чтобы меня сочли
ненормальным. Я пишу эти строки в главном читальном зале Нью-йоркской
публичной библиотеки на углу Пятой авеню и 42-й улицы в пять часов дня.
Передо мной на столе лежит экземпляр военного кодекса и том «Биографии
герцога Мальборо» Уинстона Черчилля, а сидящий рядом со мной мужчина
делает выписки из «Этики» Спинозы.
Я пишу вам об этом для того, чтобы
показать, что я знаю, что делаю, и что мой рассудок и наблюдательность
никоим образом не ослабли…»
— За всю свою службу в армии, — сказал капитан Льюис, обращаясь к
секретарше из женской вспомогательной службы, сидевшей за соседним столом,
— я не читал ничего подобного. Откуда мы получили это письмо?
— Нам его переслало управление начальника военной полиции, — ответила
секретарша. — Они хотят, чтобы вы посмотрели заключенного и сообщили, не
кажется ли вам, что он симулирует невменяемость.
«Я закончу это письмо, — продолжал читать капитан Льюис, — потом поеду
на метро до Бэттери, переправлюсь на пароме на остров Губернатора и
отдамся в руки властей».
Капитан Льюис вздохнул, пожалев на минуту, что он когда-то изучал
психиатрию. «Почти всякая другая работа в армии, — подумал он, — была бы
проще и благодарнее».
«Прежде всего, — говорилось дальше в письме, написанном неровным,
нервным почерком на тонкой бумаге, — я хочу заявить, что никто не помогал
мне бежать из лагеря и никто не знал о моем намерении. Мою жену тоже не
нужно беспокоить, потому что с тех пор, как я приехал в Нью-Йорк, я ни
разу не видел ее и не пытался установить с ней какую-либо связь. Я должен
был сам разобраться в этом деле и не хотел, чтобы на мое решение так или
иначе повлияли какие-либо претензии или чувства. Никто в Нью-Йорке не
укрывал меня и не говорил со мной с тех пор, как я прибыл сюда две недели
тому назад, и даже случайно я не встречал никого из знакомых. Большую
часть дня я бродил по городу, а ночевал в различных отелях. У меня еще
осталось семь долларов, на которые я смог бы прожить дня три-четыре, но
постепенно я пришел к определенному решению, которому должен следовать, и
больше откладывать не хочу».
Капитан Льюис посмотрел на часы. У него была назначена встреча за
завтраком в городе, и он не хотел опаздывать. Он встал, надел шинель и
засунул письмо в карман, чтобы прочесть его на пароме.
— Если меня будут спрашивать, — сказал он секретарше, — я уехал в
госпиталь.
— Слушаюсь, сэр, — сухо ответила девушка.
Капитан Льюис надел фуражку и вышел. Был солнечный ветреный день, и по
ту сторону гавани, уходя корнями в зеленую воду, стоял, не боясь никаких
штормов, город Нью-Йорк. Всякий раз, видя перед собой этот город — мирный,
огромный, сияющий, капитан ощущал легкий укол совести, чувствуя, что
солдату вряд ли подобает проводить войну в таком месте. Тем не менее он
четко и энергично отвечал на приветствия солдат, встречавшихся ему на пути
к пристани, а когда поднялся на верхнюю палубу в отделение для офицеров и
их семей, почувствовал себя уже настоящим военным. Капитан Льюис был
неплохим человеком и часто страдал от угрызений совести и чувства своей
вины, которую он покорно признавал. Если бы его направили на какой-нибудь
опасный и ответственный участок, он, несомненно, сумел бы проявить
храбрость и принести пользу.
Если бы его направили на какой-нибудь
опасный и ответственный участок, он, несомненно, сумел бы проявить
храбрость и принести пользу. Впрочем, он неплохо проводил время и в
Нью-Йорке. Он жил в хорошем отеле на льготных условиях, установленных для
военных; жена его оставалась с детьми в Канзас-Сити, а он развлекался с
двумя девицами-манекенщицами, которые, кроме того, работали в Красном
Кресте; обе они были приятнее и опытнее всех девушек, которых он знал
раньше. Иногда, просыпаясь утром в плохом настроении, он решал, что этому
пустому времяпрепровождению надо положить конец, что он должен просить
назначения на фронт или, по крайней мере, принять какие-то меры, чтобы
оживить свою работу на острове Губернатора. Но, поворчав день-два, наведя
порядок в своем столе и излив душу полковнику Брюсу, он снова погружался в
прежнюю рутину легкой жизни.
«Я исследовал причины своего поведения, — читал капитан Льюис в
отделении для офицеров тихо качавшегося на якорях парома, — и считаю, что
могу честно и вразумительно изложить их. Непосредственной причиной моего
поступка является то, что я еврей. Большинство солдат в моей роте были
южане, почти без всякого образования. Их недружелюбное отношение ко мне
уже начинало, мне кажется, исчезать, как вдруг оно было опять раздуто
новым сержантом, назначенным к нам командиром взвода. И все же, вероятно,
я поступил бы точно так же, если бы и не был евреем, хотя последнее
обстоятельство привело к кризису и сделало невозможным мое дальнейшее
пребывание в роте».
Капитан Льюис вздохнул и поднял глаза. Паром приближался к южной
оконечности Манхэттена. Город выглядел чистым, будничным и надежным, и
тяжело было думать о парне, который бродил по его улицам, обремененный
своими невзгодами, готовясь зайти в читальный зал библиотеки и изложить
все на бумаге начальнику военной полиции. Бог знает, как поняла военная
полиция этот документ.