— Я угощу тебя завтраком, если хочешь.
— Да, хочу, — ответила она и с расстановкой добавила: — Я рада, что ты
позвонил, я должна сказать тебе что-то очень серьезное.
— Хорошо, — согласился Майкл, — я настроен сегодня довольно серьезно.
Итак, в час.
Улыбаясь, он повесил трубку, вышел на освещенную солнцем улицу и, думая
о Пегги, направился в деловую часть города к конторе своего адвоката. Он
знал, что за серьезный разговор Пегги будет вести с ним за завтраком. Они
были знакомы около двух лет — ярких, наполненных чувствами, хотя и
несколько омраченных тем, что с каждым днем война надвигалась все ближе и
ближе. Женитьба в такой кровопролитный год, когда будущее так неясно,
только разбила бы ей сердце. Жениться и погибнуть; могилы и вдовы;
муж-солдат носит и ранце фотографию жены, словно сто фунтов свинца;
одинокий мужчина в полных ночными звуками джунглях в отчаянии скорбит об
упущенном моменте, когда он отказался от торжественной церемонии; ослепший
ветеран слушает шаги прикованной к нему жены…
— Эй, Майкл! — Кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся. Это был
Джонсон, в грубой фетровой шляпе с цветной лентой, в нарядной кремовой
рубашке с пышным вязаным галстуком под мягкой синей курткой. — Я давно
хотел повидать тебя… Ты бываешь когда-нибудь дома?
— Последнее время редко. Я взял отпуск. — Майклу нравилось время от
времени встречаться с Джонсоном, обедать с ним, слушать, как он рассуждает
своим глубоким актерским голосом. Но с тех пор как развернулись
ожесточенные споры вокруг германо-советского пакта [советско-германский
договор о ненападении был подписан 23 августа 1939 года], Майкл не мог
спокойно разговаривать целый вечер с Джонсоном или с его друзьями.
— …А я послал тебе обращение, — продолжал Джонсон, взяв Майкла под
руку и быстро увлекая его за собой по улице: он ничего не мог делать
медленно. — Оно очень важное, и под ним должна стоять твоя подпись.
— Что за обращение?
— К президенту, об открытии второго фронта. Все подписывают. — Лицо
Джонсона выражало неподдельную злость. — Это преступление — допускать,
чтобы русские выносили на себе всю тяжесть войны…
Майкл ничего не ответил.
— Ты не веришь во второй фронт? — спросил Джонсон.
— Конечно, верю, — сказал Майкл. — Если бы только можно было открыть
его.
— Это вполне осуществимо.
— Пожалуй. А может быть, они боятся слишком больших потерь, — сказал
Майкл, вдруг осознав, что завтра он будет одет в хаки и, возможно, будет
отправлен за океан для участия в высадке на берега Европы. — Может быть,
это будет стоить миллион, полтора миллиона жизней…
— Что ж, ради этого стоит потерять и миллион и полтора миллиона жизней,
— громко говорил Джонсон, все ускоряя шаг, — это сразу отвлечет огромные
силы немцев…
Майкл с удивлением посмотрел на своего друга, в призывной
регистрационной карте которого аккуратно выведено «Негоден», друга,
который, прохаживаясь здесь, по красивому городскому бульвару, с таким
подъемом и, как ему кажется, справедливо требует, чтобы другие пролили
свою кровь, потому что далеко на Другом континенте русские сражаются как
львы.
Что подумает русский солдат из Сталинграда, притаившийся с гранатой
в руке за разрушенной стеной в ожидании приближающегося танка, об этом
патриоте с мягким голосом, в пушистой шляпе, который называет его братом
здесь, на шумной улице не тронутого войной американского города?
— Извини, — сказал Майкл, — я бы охотно сделал все, что могу, чтобы
помочь русским, но думаю, что лучше предоставить это тем, кому положено
этим заниматься.
Джонсон остановился и выхватил свою руку из-под руки Майкла. Его лицо
выражало злость и презрение.
— Я хочу откровенно сказать тебе, Майкл, — сказал он, — мне стыдно за
тебя.
Майкл сухо кивнул головой. Ему было неловко, потому что он не мог
сказать, что у него на душе, без того чтобы навсегда не обидеть Джонсона.
— Я давно чувствовал, что этим кончится, — сказал Джонсон, — я видел,
что ты становишься все более мягкотелым…
— Извини, — ответил Майкл, — я принял присягу как солдат Республики, а
солдаты Республики не посылают обращений к своим главнокомандующим и не
поучают их в вопросах высшей стратегии.
— Это увертка.
— Может быть. До свидания… — Майкл повернулся и пошел прочь. Когда он
прошел шагов десять, Джонсон холодно крикнул ему вслед:
— Желаю успеха, Майкл!
Не оглядываясь, Майкл махнул ему рукой. Он с досадой думал о Джонсоне и
его приятелях. Либо они были не в меру воинственны, как сам Джонсон, зная,
что ничто не помешает им продолжать свои гражданские занятия, либо
скрывали под тонкой пленкой патриотизма цинизм и безразличие. Но сейчас не
время уходить в сторону, не время говорить «нет» или «может быть», сейчас
настало время сказать во весь голос «да!». Правильно, что он решил
вступить в армию. Он избавится от сверхчувствительных смиренников,
поэтических паникеров и благородных самоубийц. Он вырос в век критики, в
стране критиков. Каждый считал своим долгом критиковать книги, поэзию,
пьесы, правительство, политику Англии, Франции, России. За последние
двадцать лет Америка уподобилась обществу театральных критиков, непрерывно
повторяющих одно и то же: «Да, я знаю, что в Барселоне погибло три тысячи,
но как нелепо во втором акте…»
Век критики, страна критиков. Майкл начал понимать, что это был
никудышный век, приведший страну к бесплодию. Это было время бурного
красноречия, беспощадной мести, мелодраматических выкриков, хвастливых и
самонадеянных. Это было время военных — буйствующих фанатиков с диким
взглядом, пренебрегающих смертью. Майклу не приходилось видеть таких
фанатиков в своем кругу. Народ слишком хорошо видел пороки войны, чтобы
верить в нее… предательство и вероломство любителей стричь купоны и
всяческих объединений: фермеров, коммерсантов, рабочих. Майкл бывал в
хороших ресторанах и видел буйное обжорство наэлектризованных,
возбужденных, веселящихся мужчин и женщин, наживавших состояния и
успевавших прокутить все деньги, прежде чем правительство наложит на них
свою руку.