Ты же плыл по течению, менял свои взгляды,
сентиментальничал, а потому и остался неоформившимся юнцом. Современный
разумный человек — это человек, который умеет быстро, одним ходом мысли,
доводить вопросы до логического конца. Я научился этому, а ты еще нет, и
пока не научишься, будешь оставаться ребенком среди взрослых.
Убийство — это объективный акт, и смерть не различает, кто прав, кто
виноват. Зная эту истину, я могу убить девятнадцатилетнего лейтенанта, два
месяца назад окончившего Оксфорд, и оставить умирать на холме три дюжины
ненцев, потому что так требуют мои расчеты. Каждый вносит свой вклад чем
может; эти тридцать семь вносят его своей жизнью, умирая так и тогда, как
и когда я сочту удобным или необходимым. Я не буду оплакивать никого из
них, если только рота не будет видеть моих слез, которые должны вдохновить
ее на смерть в тот же вечер.
Если ты думаешь, что я восхищаюсь немецким солдатом, то ошибаешься. Он
лучше других солдат, потому что выносливее и, будучи лишен воображения,
лучше поддается муштровке. А его храбрость, как и храбрость любого другого
солдата, — это самообман, злая шутка, ибо победа принесет ему не больше
пива и не меньше пота, чем было раньше, но об этом он не знает. Армия в
конечном счете — это не что иное, как произведение численности на качество
командиров. Это сказал Клаузевиц, и на сей раз он был прав. От немецкого
солдата никак не зависит тот факт, что имеется еще десять миллионов ему
подобных и что им командуют самые одаренные люди в Европе. Первое
обеспечивается приростом населения в Центральной Европе, а второе —
случайностью и честолюбием тысяч людей.
Немецкому солдату повезло, что в такой неустойчивый исторический момент
им руководят люди немного сумасшедшие. Гитлер впадает в истерику перед
картами в Берхтесгадене, Геринга вытащили из санатория для наркоманов в
Швеции; Рем, Розенберг и все остальные заставили бы старого венского
доктора Фрейда потирать руки от удовольствия, если бы он увидел, что они
ожидают его в приемной. Только сумасшедший своим безумным взором мог
предвидеть, что за десять лет удастся завоевать империю одним лишь
обещанием ввести в систему погромы. Вообще-то евреев убивают уже в течение
двадцати столетий, но без сколько-нибудь ощутимых результатов. Нас ведут
против армий, состоящих из нормальных и благоразумных людей, не способных
отклониться от установленных правил, даже если бы они лопнули от
напряжения, тогда как нами управляют люди, одурманенные парами опиума и
невнятными речами ефрейторов, которые приобрели свои познания в военном
деле двадцать пять лет назад, подавая чай обессилевшему капитану в окопах
Пассенделя [населенный пункт в Западной Фландрии (Бельгия), где с 15 по 20
октября 1914 года проходили тяжелые бои]. Как же мы можем проиграть войну?
Если бы я был эпилептиком или страдал в прошлом амнезией или паранойей,
я имел бы больше оснований надеяться на успех в Европе в последующие
тридцать лет и лучше служил бы своей стране.
..
Доктор был седой мужчина лет семидесяти. Под глазами у него были
морщинистые багровые мешки, и, когда он резко тыкал Христиану в колено, у
него тряслись руки. Он был полковником, но выглядел слишком старым даже
для полковника. От него пахло коньяком, а маленькие слезящиеся глазки
подозрительно осматривали покрытую рубцами ногу Христиана и вглядывались в
его лицо, стараясь уловить признаки симуляции и обмана, которые ему так
часто приходилось обнаруживать за свою тридцатилетнюю практику в
кайзеровской армии, в армии социал-демократов и в армии третьего рейха.
«Только запах, исходящий от доктора, — подумал Христиан, — не изменился за
эти тридцать лет. Сменяются генералы, умирают унтер-офицеры, круто
меняются философские взгляды, а от полковника исходит все тот же густой
аромат бордо, что и в те времена, когда в Вене император Франц-Иосиф, стоя
рядом со своим братом-монархом [Франц-Иосиф I (1830-1916) — австрийский
император (1848-1916); под «братом-монархом» имеется в виду германский
император Вильгельм II (1859-1941)], провожал в Сербию первые части
Саксонской гвардии».
— Пойдет, — сказал полковник, и санитар быстро нанес два условных
значка на карточку Христиана. — Отлично. Правда, нога выглядит не
блестяще, но ты пройдешь пятьдесят километров в день и даже не
почувствуешь. Что ты сказал?
— Я ничего не сказал, господин полковник, — ответил Христиан.
— Годен к строевой службе, — сказал полковник, сурово взглянув на
Христиана, словно тот возражал ему. — Что ты сказал?
— Так точно, господин полковник.
Полковник нетерпеливо похлопал его по ноге.
— Опусти штанину, — буркнул он. Христиан встал и расправил брюки. — Чем
занимался до войны?
— Я был лыжным инструктором.
— Что, что? — полковник взглянул на Христиана таким взглядом, словно
тот чем-то его обидел. — Каким инструктором?
— Лыжного спорта.
— Ага, — бесстрастно сказал полковник. — С таким коленом ты не сможешь
больше ходить на лыжах, но все равно это детское занятие. — Он отвернулся
от Христиана и начал так тщательно мыть руки, как будто голое бледное тело
Христиана было невероятно грязным. — Временами ты будешь прихрамывать, ну
и что ж такого? Почему бы человеку не хромать? — Он засмеялся, обнажив
желтые вставные зубы. — Как же иначе узнают, что ты был на войне?
Доктор продолжал старательно скрести руки в большой эмалированной
раковине, от которой так сильно пахло карболкой, что Христиан поспешил
выйти из комнаты.