Вино начало
действовать. «Все бегут, — думал он. — Бегут от своих родителей,
итальянцев и евреев, бегут от холодных жен, от братьев, удостоенных
«Почетной медали конгресса», бегут из пехоты, бегут от сожалений, бегут от
совести, от зря прожитой жизни!.. А немцы в пяти милях отсюда; интересно,
от кого бегут немцы? Две армии в отчаянии бегут навстречу друг другу,
бегут от мрачных воспоминаний о днях мира…
«Господи, — подумал Майкл, глядя на первые проблески зари, окрасившие
небо над немецкими позициями, — хорошо бы меня сегодня убили…»
30
В девять часов появились самолеты: Б-17, Б-24, «митчелы», «мародеры».
Столько самолетов Ной еще не видел ни разу в жизни. Воздушная армада
величаво, четким строем — совсем как на плакатах, завлекающих молодежь в
авиацию, — плыла в безоблачной синеве неба, и алюминий сверкал под лучами
яркого летнего солнца во славу неистощимой энергии и мастерства тружеников
американских заводов. Ной стоял в щели, которая вот уже неделю служила
укрытием ему и Бернекеру, и с интересом наблюдал за стройными рядами
машин.
— Давно бы пора, — проворчал Бернекер. — Тоже мне летчики. Дрянь
паршивая! Еще три дня назад их ждали.
Ной промолчал, продолжая наблюдать за самолетами, в серебристых рядах
которых то тут, то там стали появляться черные клубочки разрывов:
заработали немецкие зенитки. Время от времени снаряды достигали цели,
выбивая из строя очередную жертву. Некоторые подбитые самолеты
поворачивали назад и, волоча за собой густой черный шлейф дыма, пытались
дотянуть до линии фронта, к своим, другие же взрывались сразу, и их
обломки, объятые пламенем, неестественно тусклым на фоне яркого неба,
валились вниз с высоты в несколько тысяч футов. Над полем боя повисли
белые купола парашютов, словно зонтики, защищающие кого-то от слепящего
летнего солнца Франции.
Бернекер говорил правду. Наступление должно было начаться три дня тому
назад, но не состоялось из-за плохой погоды. Вчера начальство попыталось
было выпустить часть самолетов, но тучи снова сгустились, и летчики
вернулись, едва успев начать бомбежку, а пехота так и не вылезала из
окопов. Но сегодня утром никто уже не сомневался, что наступление
начнется.
— Погода такая, — заметил Бернекер, — что можно разбомбить всю немецкую
армию с тридцати тысяч футов.
В одиннадцать часов — к этому времени авиация, по замыслу, должна
подавить или дезорганизовать немецкую оборону перед войсками,
сосредоточенными для наступления, — в атаку идет пехота с задачей пробить
брешь в обороне для бронетанковых войск и обеспечить ввод в прорыв свежих
дивизий, которые, развивая успех, проникнут глубоко в тыл немцев.
Все это
солдатам подробно растолковал лейтенант Грин, который теперь командовал
ротой. Хотя внешне солдаты относились к этому хитроумному плану весьма
скептически, сейчас, когда все увидели, с какой убийственной точностью
делают свое дело громадные бомбардировщики, никто уже не сомневался, что
наступление пойдет гладко.
«Прекрасно, — подумал Ной, — все будет, как на параде». После
возвращения из вражеского тыла он замкнулся в себе, стал сдержанным и в
дни, предоставляемые для отдыха, или в часы относительного затишья на
передовой все время размышлял, пытаясь переосмыслить свое отношение к
окружающим, проникнуться философией равнодушия и отрешенности, чтобы раз и
навсегда оградить себя от ненависти Рикетта и тех солдат роты, которые
относились к нему так же, как сержант. Глядя на самолеты, с ревом
пролетающие над головой, прислушиваясь к взрывам бомб где-то впереди, он
думал, что в известном смысле должен быть благодарен «Рикетту. Ведь именно
Рикетт избавил его от необходимости искать способ отличиться, дав понять,
что, какой бы подвиг ни совершил Ной — пусть даже один взял бы Париж или
за день перебил целую эсэсовскую бригаду — он не будет к нему
благосклоннее.
«Хватит, — решил Ной. — Теперь мне на все наплевать. Буду плыть по
течению. Ни быстрее, ни медленнее, ни лучше других, ни хуже. Все пойдут
вперед, пойду и я, будут драпать — я тоже…» Ной принял это решение, стоя
в сырой щели за неизменной живой изгородью, прислушиваясь к разрывам бомб
и вою пролетающих над головой снарядов, и вдруг сразу обрел какое-то
странное ощущение покоя. Правда, покой этот был безрадостный, безнадежный,
означавший крушение самых светлых чаяний, но все же это был покой. Он
расслаблял натянутые нервы, успокаивал, и, как он ни был горек, сулил
возможность сохранить жизнь.
Он с интересом наблюдал за самолетами.
Рассеянно поглядывая сквозь изгородь в сторону окопов противника, то и
дело встряхивая головой, когда от грохота мощных разрывов закладывало уши,
Ной испытывал чувство жалости к немцам, которые были там, за воображаемым
рубежом, где летчики сбрасывали бомбы. Воюя здесь, на земле, с оружием,
способным послать всего несколько граммов металла на какие-то жалкие сотни
ярдов, он не мог не питать ненависти к равнодушным убийцам, летающим
высоко в небе, и вдвойне сочувствовал забившимся в окопы беспомощным
людям, на которых безжалостный век машин обрушивал тонны взрывчатки.
Посмотрев на Бернекера, он заметил на его худом юношеском лице болезненную
гримасу и понял, что друга угнетают те же мысли.
— Господи, — пробормотал тот, — почему они не перестанут? Довольно уже,
хватит… Фарш они из них хотят сделать, что ли?
Немецкие зенитные батареи были уже подавлены, и самолеты шли спокойно,
как на маневрах.
Вдруг совсем близко что-то засвистело, раздался чудовищный взрыв, земля
взметнулась вверх. Бернекер схватил Ноя и потянул его вниз.