..
— Брандт! — остановил его Христиан. — Брандт!
— Тоже мне, «заря новой эры», которую вермахт встречает в публичном
доме! Завтра я возьму сосиски и пойду на площадь Этуаль.
Открылась дверь, и в бар вошел Гиммлер. Он был без кителя, в
расстегнутой сорочке. Скаля зубы, он держал в руках зеленое платье — то
самое, что было на девице, с которой он ушел.
— Следующий! — крикнул он. — Дама ждет.
— Не намерен ли ты последовать за унтер-офицером Гиммлером? —
осведомился Брандт у Христиана.
— Нет, не намерен.
— Не в обиду будь сказано, Гиммлер, но мы уж лучше закончим тут
бутылочку, — объявил Брандт.
Гиммлер сердито взглянул на них, и обычное хитровато-добродушное
выражение на мгновение исчезло с его лица.
— Но чем ты там занимался? — продолжал Брандт. — Сдирал с нее платье?
— Не-ет, — усмехнулся Гиммлер. — Купил. За девятьсот франков, хотя она
просила тысячу пятьсот. Пошлю его жене, у нее почти такой же размер.
Пощупайте-ка, — он положил перед ними платье. — Настоящий шелк!
— Да, настоящий шелк, — подтвердил Христиан, с серьезным видом пощупав
материал.
Гиммлер пошел к двери, но на пороге обернулся.
— Спрашиваю в последний раз: хотите?
— Нет. А за любезное предложение — спасибо, — ответил Брандт.
— Ну что ж! — Унтер-офицер развел руками. — Не хотите — как хотите.
— Вот что, Гиммлер, — сказал Христиан. — Мы уходим. Ты дождешься
лейтенанта Гарденбурга и отвезешь его. Мы пойдем пешком.
— А вам не кажется, что могут быть какие-нибудь приказания? — спросил
Гиммлер.
— Вряд ли кто докажет, что мы находимся сейчас в боевой обстановке, —
возразил Христиан. — Мы пойдем пешком.
Гиммлер пожал плечами.
— Вы рискуете получить пулю в спину, если пойдете одни по городу.
— Не сегодня, — отмахнулся Брандт. — Позднее — может быть, но сегодня —
нет.
Они поднялись и вышли на темную улицу.
Город был тщательно затемнен — нигде не пробивалось ни единого луча.
Над крышами висела луна, и дома бросали резкие тени на залитые мягким
светом улицы. Воздух был теплый и неподвижный. Угрюмую, настороженную
тишину, нависшую над городом, лишь изредка нарушал стальной лязг
гусеничных машин. Они то начинали двигаться где-то вдали, то снова
останавливались, и резкие, неприятные звуки замирали в лабиринте темных
улиц.
Брандт показывал дорогу. Он слегка пошатывался, но не потерял
способности ориентироваться и уверенно шагал в направлении ворот Сен-Дени.
Они шли молча, плечом к плечу, их подбитые шипами сапоги гулко стучали
по мостовой. Где-то в темноте с шумом закрылось окно, и Христиану
показалось, что издалека донесся едва слышный плач ребенка. Вскоре они
свернули на широкий безлюдный бульвар и пошли вдоль закрытых кафе с
опущенными жалюзи и со сложенными в кучи вдоль тротуаров стульями и
столиками.
Вдали сквозь деревья бульвара поблескивали огоньки —
свидетельство того, что находившаяся в тот вечер в сердце Франции немецкая
армия чувствует себя в полной безопасности. Размеренно шагая рядом с
Брандтом на эти огоньки. Христиан мечтательно улыбался; под влиянием
выпитого шампанского они казались ему такими уютными и дружески теплыми.
Сквозь пьяную дымку освещенный молодой луной Париж представлялся ему
каким-то необыкновенно изящным и хрупким. Он чувствовал, что влюблен в
этот город. Ему нравились избитые мостовые и узенькие извилистые улочки по
обеим сторонам бульвара, как будто уводившие в другое столетие; нравились
церкви, поднимавшиеся среди баров, публичных домов и бакалейных лавок;
стулья с тонкими ножками, бережно сложенные сиденьями вниз на столиках в
тени парусиновых тентов кафе; люди, прячущиеся за опущенными шторами;
река, без которой нельзя было представить себе этот город и которой он еще
не видел; рестораны, в которых он еще не был; девушки, которых он еще не
встречал, но встретит завтра, когда рассеется ночной страх и они,
постукивая высокими каблучками, появятся на столичных улицах в своих
вызывающе красивых платьях. Христиану нравились и легенды, которые люди
сложили об этом городе, и то, что во всем свете один только Париж в самом
деле был таким, как его рисовали в легендах.
Теперь Христиан с удовольствием думал о том, что ему пришлось выдержать
бой на дороге и убить человека, чтобы попасть в этот город. Ему даже
показалось, что он любит убитого им маленького оборванного француза и
лежавшего рядом с французом — так далеко от своей силезской фермы —
ефрейтора Крауса с вишневым соком на губах. Он был рад, что прошел через
такое испытание на дороге и в лесу и что смерть пощадила его. Ему
нравилась война, потому что не было лучшего средства проверить, чего стоит
человек, но вместе с тем было приятно сознавать, что скоро она кончится:
ему вовсе не хотелось умирать.
Будущее представлялось Христиану радостным, он верил, что оно будет
безмятежным и красивым, а все то, ради чего он рискует сейчас жизнью,
станет незыблемым законом, и начнется новая эра, эра процветания и
порядка.
Христиан подумал еще, что он любит Брандта, который, почти не шатаясь,
идет рядом. Там, на дороге, Брандт хныкал, но все же сумел победить страх
и сражался бок о бок с ним, хотя и придерживал рукой свой трясущийся
локоть, когда стрелял через весеннюю листву в человека, который, конечно,
убил бы Христиана, если бы смог.
Христиану нравилась эта тихая лунная ночь, под покровом которой он и
Брандт — новые владыки города — плечом к плечу шагали по пустынным
прекрасным улицам. Он понял в конце концов, что жил не напрасно, что не
для того он родился, чтобы растрачивать попусту время, обучая ходьбе на
лыжах детей и богатых бездельников. Он приносил пользу и будет ее
приносить — чего еще может требовать человек от жизни?!
— Смотри-ка! — воскликнул Брандт, останавливаясь перед залитой лунным
светом стеной церкви.