Христиан отвернулся.
— Ну хорошо, — буркнул он и скомандовал: — По местам!
Присмиревшие девушки молча проводили взглядом немецкие машины, которые
пересекли площадь и выехали на дорогу, ведущую в Париж.
Подъехав к коричневой, украшенной скульптурами громадной арке у ворот
Сен-Дени, Христиан почувствовал разочарование. На просторной площади
вокруг арки уже стояли десятки бронированных машин. Солдаты в серой форме,
развалившись на асфальте, ели завтрак, приготовленный в полевых кухнях,
точь-в-точь как в каком-нибудь провинциальном баварском городке перед
парадом в день национального праздника. Христиан еще ни разу не был в
Париже. Он мечтал в последний день войны первым проехать по историческим
улицам в голове армии, вступающей в древнюю столицу врага.
Лавируя среди слоняющихся солдат и составленных в козлы винтовок,
машина подошла к арке, и Христиан знаком приказал следовавшему позади
Гиммлеру остановиться. Это было условленное место встречи, здесь ему было
приказано ожидать подхода своей роты. Христиан снял каску, глубоко
вздохнул и потянулся. Его миссия закончилась.
Брандт выпрыгнул из машины, прислонился к цоколю арки и принялся
фотографировать солдат за едой. Даже в военной форме и с черной кожаной
кобурой у пояса он выглядел, как конторщик в отпуске, делающий снимки для
семейного альбома. У Брандта была своя теория о том, кого и почему нужно
фотографировать. Из рядовых и унтер-офицеров он выбирал большей частью
блондинов, самых красивых и самых юных. «Моя задача, — заявил он однажды
Христиану, — сделать войну привлекательной для тех, кто остался в тылу».
Его теория, видимо, имела успех, — во всяком случае, за свою работу он был
представлен к офицерскому званию и постоянно получал похвалы от
командования пропагандистскими частями в Берлине.
Среди солдат робко бродили двое маленьких детей — единственные
представители французского гражданского населения на улицах Парижа в этот
день. Брандт подвел их к маленькому разведывательному автомобилю, на
капоте которого Христиан чистил свой автомат.
— Послушай, — обратился к нему Брандт, — сделай мне одолжение — снимись
с этими детьми.
— Попроси кого-нибудь другого, — отмахнулся Христиан. — Я не артист.
— А я хочу прославить тебя. Нагнись и сделай вид, что даешь им
сладости.
— У меня нет сладостей, — ответил Христиан.
Дети — мальчик и девочка лет пяти — стояли около машины и мрачно
посматривали на Христиана печальными, глубоко запавшими черными
глазенками.
— Вот, возьми, — Брандт вытащил из кармана несколько шоколадок и вручил
Христиану. — У хорошего солдата всегда должно найтись все, что нужно.
Христиан вздохнул, отложил в сторону ствол автомата и нагнулся к двум
хорошеньким оборвышам.
— Прекрасные типы, — пробормотал Брандт, усаживаясь на корточки и
поднося к глазам фотоаппарат.
— Дети Франции — смазливые, истощенные,
печальные и доверчивые. Красивый, фотогеничный, атлетически сложенный
немецкий унтер-офицер, щедрый, добродушный…
— Да будет тебе! — взмолился Христиан.
— Продолжай улыбаться, красавчик. — Брандт щелкал аппаратом, делая один
снимок за другим. — Не отдавай им шоколад, пока я не скажу. Держи его так,
чтобы они тянулись за ним.
— Прошу не забывать, ефрейтор Брандт, — усмехнулся Христиан, взглянув
вниз, на серьезные, неулыбающиеся лица детей, — что я все еще ваш
командир.
— Искусство превыше всего. Мне бы очень хотелось, чтобы ты был
блондином. Ты чудесный тип немецкого солдата, но вот цвет волос не тот. И
выглядишь ты так, будто все время силишься о чем-то вспомнить.
— Я полагаю, — в том же тоне ответил Христиан, — что мне следует
донести по команде о ваших высказываниях, позорящих честь немецкой армии.
— Художник стоит выше всяких мелочных соображений, — парировал Брандт.
Он быстро щелкал аппаратом и вскоре закончил съемку.
— Ну, вот и все, — сказал он.
Христиан отдал шоколад детям. Те молча, лишь мрачно взглянув на немца,
рассовали шоколад по карманам, взялись за руки и поплелись среди стальных
машин, солдатских башмаков и винтовочных прикладов.
На площадь медленно въехал бронеавтомобиль в сопровождении трех
разведывательных машин и остановился около солдат Христиана. Дистль увидел
лейтенанта Гарденбурга и почувствовал легкое сожаление. Недолго ему
довелось походить в командирах! Он отдал честь лейтенанту, и тот козырнул
в ответ. Пожалуй, никто не умел отдавать честь так лихо, как Гарденбург.
Едва он подносил руку к козырьку, вам уже слышался звон мечей и шпор всех
военных кампаний начиная со времен Ахилла и Аякса. Даже сейчас, после
длительного перехода из Германии, все на нем блестело и выглядело
безупречно. Христиан не любил лейтенанта Гарденбурга и всегда чувствовал
себя неловко перед лицом такого ошеломляющего совершенства. Лейтенант был
очень молод — лет двадцати трех-двадцати четырех, но когда он надменно
оглядывался вокруг своими холодными властными светло-серыми глазами,
казалось, что под этим беспощадным взглядом содрогаются все презренные,
жалкие штафирки. Лишь немногие могли заставить Христиана почувствовать
свою неполноценность, и лейтенант Гарденбург как раз принадлежал к числу
таких людей.
Гарденбург энергично выскочил из машины. Стоя в положении «смирно»,
Христиан торопливо повторял про себя слова рапорта. Снова — уже который
раз — вернулось к нему сознание вины за все, что произошло в лесу.
Конечно, они попали в западню только потому, что он оказался плохим
командиром и халатно отнесся к своим обязанностям.
— Да, унтер-офицер? — Лейтенант говорил язвительным, нетерпеливым
тоном, который был впору самому Бисмарку на заре его карьеры.
Гарденбург не смотрел по сторонам: парижские достопримечательности его
не интересовали.