— Многие тысячи евреев, — продолжал раввин, медленно и тщательно
выговаривая слова, — умерли в этом лагере, и еще несколько сот, лежащих
там… — он сделал легкий взмах своей прозрачной рукой в направлении окна,
— умрут не сегодня-завтра…
— Мне очень жаль, рабби, — сказал капитан Грин. — Я делаю все, что
могу.
— Разумеется. — Раввин поспешно закивал головой. — Я знаю. Им ничем
нельзя помочь. Нельзя помочь физически. Я понимаю. Мы все понимаем. Даже
они это понимают. Они на втором плане, и надо сосредоточить все усилия на
тех, кто будет жить. Нельзя даже сказать, что они несчастны. Они умирают
свободными, в этом большая радость. Я прошу позволить нам одну роскошь. —
Майкл понял, что раввин пытается улыбнуться. У него были огромные, впалые
зеленые глаза, горевшие ровным пламенем на тонком лице, под высоким,
изрезанным морщинами лбом. — Я прошу разрешения собрать всех нас, живых и
тех, кто лежит там, — снова взмах рукой, — без надежды на выздоровление, и
совершить молебствие. Помолиться за тех, кто нашел здесь свой конец.
Майкл пристально посмотрел на Ноя. Ной смотрел на капитана Грина
холодным, безучастным взглядом, лицо его было спокойно и хранило какое-то
отсутствующее выражение.
Капитан Грин все еще не поднимал глаз. Он кончил писать, но продолжал
сидеть, устало склонив голову. Казалось, он уснул.
— Здесь еще ни разу не было богослужения для нас, — мягко сказал
раввин, — и столько тысяч ушло…
— Разрешите мне. — Это был албанский дипломат, проявивший такое рвение
в выполнении распоряжений Грина. Он стал рядом с раввином и, склонившись
над столом капитана, быстро заговорил четким языком дипломата. — Я не
люблю вмешиваться, капитан. Я понимаю, почему раввин обращается с такой
просьбой. Но сейчас не время для этого. Я европеец. Я провел здесь много
лет и понимаю то, что, может быть, не понятно капитану. Повторяю, я не
люблю вмешиваться, но считаю нежелательным давать разрешение на проведение
публичного еврейского богослужения в этом месте. — Албанец замолчал в
ожидании ответа Грина. Но Грин ничего не ответил. Он сидел за столом,
слегка кивая головой, как человек, который вот-вот должен проснуться.
— Капитан, возможно, не учитывает настроений, — торопливо продолжал
албанец. — Настроений, существующих в Европе, в таком лагере, как этот.
Каковы бы ни были причины, — плавно текла его речь, — будь они справедливы
или нет, но такие настроения существуют. Это факт. Если вы позволите этому
господину отправлять свои религиозные обряды, я не ручаюсь за последствия.
Я считаю своим долгом вас предупредить: будут беспорядки, будет насилие,
кровопролитие. Другие заключенные не потерпят этого…
— Другие заключенные не потерпят этого, — тихо повторил Грин без
всякого выражения в голосе.
— Да, сэр, — живо откликнулся албанец, — я готов поручиться, что другие
заключенные этого не потерпят.
Майкл взглянул на Ноя. Задумчивое выражение, медленно тая, сходило с
его лица, постепенно искажавшегося гримасой ужаса и отчаяния.
Грин встал.
— Я тоже хочу кое в чем поручиться, — сказал он, обращаясь к раввину. —
Я хочу поручиться, что вы проведете свое молебствие через час, здесь, на
этой площади. Я хочу также заверить вас, что на крыше этого здания будут
установлены пулеметы. Далее, я ручаюсь, что по каждому, кто попытается
помешать вашему молебствию, эти пулеметы откроют огонь. — Он повернулся к
албанцу. — И, наконец, я ручаюсь, что, если вы когда-либо осмелитесь еще
раз перешагнуть порог этой комнаты, я посажу вас под арест. Вот и все.
Албанец, пятясь задом, быстро ретировался. Майкл слышал, как в коридоре
замирали его шаги. Раввин степенно поклонился.
— Очень вам благодарен, сэр, — сказал он Грину.
Грин протянул ему руку. Раввин пожал ее, повернулся и вышел вслед за
албанцем. Грин стоял, глядя в окно. Потом он взглянул на Ноя. Прежнее
выражение сдержанного, сурового спокойствия снова расплывалось по лицу
солдата.
— Аккерман, — жестким голосом произнес Грин, — пожалуй, вы мне пока не
понадобитесь. Почему бы вам с Уайтэкром не погулять пару часов за
воротами? Это будет вам полезно.
— Спасибо, сэр, — ответил Ной и вышел из комнаты.
— Уайтэкр! — Грин все еще глядел в окно, и голос его звучал устало. —
Уайтэкр, посмотрите за ним.
— Слушаюсь, сэр, — сказал Майкл и вышел вслед за Ноем.
Они шли молча. Солнце стояло низко, и длинные багряные полосы
пересекали холмы на севере. Они миновали крестьянский дом, стоявший в
стороне от дороги, но там не было видно никакого движения. Опрятный,
беленький и безжизненный, дом спал в лучах заходящего солнца. Он был
свежевыкрашен, а каменная стена перед домом — побелена. Под уходящими
лучами солнца она казалась бледно-голубой. Высоко в ясном небе над их
головами прошла, блестя на солнце крыльями, эскадрилья истребителей,
возвращающаяся на свою базу.
По одну сторону дороги тянулся лес. Темные стволы мощных сосен и вязов
казались почти черными рядом с молочной зеленью свежей листвы. Солнце
маленькими яркими пятнами искрилось на листьях, падало на цветы, растущие
на лужайках между деревьями. Лагерь остался позади, и в ароматном,
нагретом за день солнцем воздухе пахло сосной. Их солдатские ботинки на
резиновых подошвах мягко, не по-военному ступали по узкой асфальтированной
дороге с кюветами по обеим сторонам. Они молча миновали еще один
крестьянский дом. Он тоже был заперт на замок, окна были закрыты ставнями,
но у Майкла было такое ощущение, будто сквозь щели в него всматриваются
чьи-то глаза. Ему не было страшно. В Германии, казалось, остались только
дети — миллионы детей, старухи да калеки-солдаты. Это были вежливые и
совсем не воинственные люди. Они одинаково бесстрастно махали руками как
американским джипам и танкам, так и грузовикам, на которых увозили в
лагеря немецких военнопленных.
Три гуся вперевалку пересекали пыльный двор.