«Неужели даже здесь, в этом прохладном, темном зале, — с
раздражением подумал Христиан, — нельзя избавиться от этого мерзкого
запаха разложения и смерти, запаха гнили и тлена?»
— Пятьдесят франков, — сказал старик, наклоняясь к брезгливо
поморщившемуся Христиану и на всякий случай придерживая рукой рюмку.
Христиан хотел было поспорить со старым мошенником, заломившим такую
непомерно высокую цену, но передумал. Французы, размышлял он, извлекают
выгоду и из победы и из поражения, и из наступления и из отступления, и из
дружбы и из вражды. Пусть теперь американцы немного поживут с ними.
Посмотрим, как им это понравится! Он бросил на стол измятую
пятидесятифранковую бумажку, отпечатанную в немецкой военной типографии.
Все равно скоро от этих франков будет мало толку, подумал он, представив
себе, как француз пытается получить что-нибудь с новых завоевателей за эти
жалкие немецкие бумажки.
Старик неторопливо спрятал деньги и, обходя вытянутые ноги солдат,
прошаркал к себе за стойку. Христиан вертел рюмку в руках, не торопясь
приняться за коньяк, радуясь, что наконец сидит, что усталые ноги
отдыхают, что плечи удобно опираются о спинку стула. Он стал неторопливо
рассматривать сидящих в кафе. В полумраке нельзя было как следует
разглядеть лица, но позы говорили о крайней усталости. Люди сидели
молчаливые, задумчивые, медленно потягивая из своих рюмок, словно
опасаясь, что больше им уже не придется пить, желая растянуть удовольствие
и навсегда запомнить вкус напитка и то приятное ощущение, которое он
вызывает.
В памяти возникло другое кафе, в Ренне. Это было давно. Солдаты сидели
в расстегнутых кителях, шумные, буйно-веселые, и пили дешевое шампанское.
Сейчас шампанского никто не пил, никто не шумел, а если кто и
разговаривал, то вполголоса. На короткие вопросы следовали односложные
«да» и «нет». Проживем ли до завтра? Что с нами сделают американцы?
Свободна ли дорога на Ренн? Не слышно ли, что с танковой дивизией Лера?
Что говорит Би-би-си? Конец это или еще нет? Откинувшись на велосипед,
стоявший за стулом, Христиан сидел и в раздумье вертел рюмку. Интересно,
что сталось с солдатом-сапером, на которого он донес? Месяц неувольнения
из казармы за недостойное поведение? Хорошо бы сейчас целый месяц не
выходить из казармы. Или запереть на месяц в казармах за недостойное
поведение всю американскую 1-ю армию, всю 8-ю воздушную армию, всех
австрийцев, которые служат в немецкой армии…
Христиан пригубил коньяк. Жидкость отдавала сырцом и, скорее всего, это
вообще был не коньяк, а какое-то пойло, приготовленное из обычного спирта
всего дня три назад. Ох, эти жалкие французишки! Он с ненавистью посмотрел
на буфетчика за стойкой.
Ох, эти жалкие французишки! Он с ненавистью посмотрел
на буфетчика за стойкой. Он знал, что дряхлого, доживающего свой век
старика лишь недавно послали сюда поработать с недельку. Заведение,
очевидно, принадлежало какому-нибудь здоровому, жирному торгашу, который
до этого и хозяйничал здесь со своей пухлой потной женушкой, Но учуяв, к
чему все клонится, и увидев первых удирающих через город немцев, он
вытащил на свет божий этого жалкого старикана и поставил за стойку, зная,
что даже немцам не придет в голову срывать на нем зло. Сам же хозяин с
женой, наверное, прячутся сейчас где-нибудь на чердаке и преспокойно жрут
телячью отбивную с салатом, запивая крепким вином, или лезут вдвоем в
постель. (Помнишь Коринну из Ренна, с ее пышными формами, руками
молочницы, жесткими, как пакля, крашеными волосами!) Нежась в теплых
пуховых перинах, хозяин с хозяйкой, должно быть, посмеиваются при мысли о
том, как папаша орудует в этом грязном кабачке, заламывая фантастические
цены с обедневших солдат, радуются, что вдоль дорог повсюду валяются
убитые немцы, что к городу рвутся американцы, готовые платить еще более
высокие цены за эту поганую сивуху.
Христиан задумчиво уставился на старика, а тот в ответ уставился на
него, и черные бусинки-глаза на сморщенном лице глядели спокойно, нагло,
вызывающе. Дряхлый старик с тысячами бесполезных бумажных франков в
кармане, дряхлый старик с гнилыми зубами — он знал, что переживет половину
молодых парней, которые собрались в заведении его дочери, и в душе хохотал
при мысли о том, какая ужасная участь ждет всех этих почти пленных, почти
мертвых чужеземцев, безмолвно сидящих в полумраке за грязными столиками.
— Месье угодно что-нибудь еще? — рассеянно спросил старик тонким и
сиплым голосом астматика, с таким выражением, будто он внимательно слушает
забавную шутку, которой никто другой в этом зале не слышит.
— Месье ничего не угодно, — отрезал Христиан.
Вся беда в том, что они были слишком снисходительны к французам. Есть
друзья и есть враги — среднего не бывает. Одних любят, других убивают.
Любое иное отношение — это политика, коррупция, слабость, и за все это в
конце концов приходится расплачиваться. Гарденбург с его обезображенным
лицом там, на Капри, в одной палате с обожженным танкистом, это прекрасно
понимал, а вот политические дельцы так и не поняли.
Старик прикрыл глаза. Черные насмешливые бусинки скрылись за желтыми,
морщинистыми, словно измятый грязный пергамент, веками. Он отвел взгляд,
но Христиан признал, что старик все-таки взял над ним верх.
Он снова отпил из рюмки. Алкоголь уже начал действовать. Христиана
клонило ко сну, и в то же время тело его наливалось силой, он чувствовал
себя гигантом, какого иногда видишь во сне, способным наносить чудовищные
удары, страшным в своих медлительных полусознательных движениях.
— Допивайте коньяк, унтер-офицер, — раздался негромкий знакомый голос.
Подняв голову, Христиан искоса взглянул на человека, неожиданно
появившегося перед столиком.