Весь день он ехал на восток, к Парижу. Он обгонял солдат, которые
группами брели пешком или медленно тащились на крестьянских повозках, до
отказа забитых картинами, мебелью, бочками с сидром. Беженцев он видел во
Франции и раньше, давным-давно. Тогда все казалось вполне естественным:
это были, главным образом, женщины, дети, старики, и у них, конечно,
имелись основания держаться за свои перины, горшки и иную утварь, так как
они надеялись основать домашний очаг где-нибудь в другом месте. Но было
просто нелепо, когда в таком виде предстала немецкая армия — вооруженные,
одетые в военную форму молодые мужчины, которые могли надеяться лишь на
то, что их либо в конце концов переформируют на одном из рубежей и
каким-нибудь чудом снова заставят идти в бой, либо они попадут в руки
противника, наступающего, по слухам, со всех сторон. В любом случае
картины в рамах из старинных нормандских замков и эмалированные
светильники вряд ли им понадобятся. С каменными лицами солдаты
разгромленной армии медленным потоком слепо тянулись к Парижу по залитым
солнцем дорогам, без офицеров, без дисциплины, без организации, брошенные
на произвол судьбы, на милость американцев, чьи самолеты и танки
преследовали их по пятам. Изредка попадались французские автобусы с
газогенераторными топками, битком набитые запыленными солдатами, которым
на каждом подъеме приходилось вылезать и подталкивать свои колымаги.
Иногда можно было видеть офицера, но и офицеры теперь предпочитали
помалкивать и выглядели такими же растерянными и покинутыми, как и
солдаты.
А лето во Франции было в самом разгаре. Стояла чудесная погода, ярко
светило солнце, у крестьянских домиков пышно цвели красным и розовым
цветом высокие кусты герани.
К вечеру Христиан совсем выбился из сил. Он уже много лет не садился на
велосипед и первые пару часов переусердствовал. К тому же дважды по нему
стреляли — он слышал, как над головой просвистели пули, и, стремясь уйти
от опасности, гнал как безумный. Когда на закате он Медленно въехал на
центральную площадь какого-то довольно большого города, велосипед у него
вилял, почти не слушаясь руля. Он с удовлетворением отметил, что на
площади полно солдат. Одни сидели в кафе, другие, сломленные усталостью,
спали на каменных скамьях перед ратушей, какие-то оптимисты возились с
допотопным «ситроеном», рассчитывая «выжать» из него еще несколько
километров. Здесь, хотя бы ненадолго, он будет в безопасности.
Он слез с велосипеда, давно превратившегося для него в увертливого
коварного врага, хитрую французскую штучку себе на уме, которая, упорствуя
в своих кровожадных замыслах, отняла у него последние силы и уже раз пять
пыталась сбросить его наземь то на поворотах, то на незаметных выбоинах.
Здесь, хотя бы ненадолго, он будет в безопасности.
Он слез с велосипеда, давно превратившегося для него в увертливого
коварного врага, хитрую французскую штучку себе на уме, которая, упорствуя
в своих кровожадных замыслах, отняла у него последние силы и уже раз пять
пыталась сбросить его наземь то на поворотах, то на незаметных выбоинах.
Он вел велосипед, с трудом переставляя ослабевшие, негнущееся ноги.
Солдаты, сидевшие и лежавшие на площади, окидывали его тупым безразличным
взглядом и тотчас же с холодным равнодушным видом отводили глаза. Он
крепко держал велосипед, понимая, что любой из этих изнуренных людей с
холодными, отчужденными глазами при малейшей возможности с радостью убил
бы его за эту пару колес и порядком потертое сиденье.
Он давно бы прилег где-нибудь и поспал несколько часов, но не решался.
После тех выстрелов на дороге он не желал рисковать и не останавливался
один даже в самых тихих и укромных местечках. Единственным спасением от
засевших в засаде французов была либо быстрота, либо численность. Но
здесь, в городе, среди других солдат, он тоже не мог прилечь, так как
знал, что, проснувшись, не найдет велосипеда. Он бы тоже не упустил случая
и стащил велосипед у любого заснувшего товарища, и даже у самого генерала
Роммеля, и поэтому не имел ни малейших оснований полагать, что все эти
ожесточенные, со стертыми ногами люди, расположившиеся на площади,
окажутся более разборчивыми в средствах.
«Нужно выпить, — подумал он. — Это подбодрит, придаст мне новые
силы…»
Он вошел в открытую дверь кафе, катя рядом велосипед. В зале сидело
несколько солдат, но они посмотрели на вошедшего без малейшего удивления,
словно для них было вполне обычным явлением, что немецкие унтер-офицеры
входят в кафе с велосипедами, вводят туда лошадей или въезжают прямо на
броневиках. Христиан поставил велосипед к стенке, приперев заднее колесо
стулом, на который уселся сам. Жестом подозвав старика буфетчика и заказав
двойную порцию коньяку, он оглядел темный зал.
На стене висели обычные таблички на французском и немецком языках,
знакомившие посетителей с правилами продажи спиртного и гласившие, что по
вторникам и четвергам подается только аперитив. «Сегодня как раз четверг,
— вспомнил Христиан. — Но, может быть, поскольку этот четверг особенный,
теряют силу даже правила, утвержденные самим министром правительства Виши.
Во всяком случае, министр, издавший эти правила, в данный момент,
несомненно, драпает со всех ног и, пожалуй, сам бы не прочь пропустить
рюмочку коньяку». Единственным законом, который действовал в этот летний
вечер, был закон бегства, а реальной властью обладали лишь пушки 1-й и 3-й
американских армий, гула которых в этой части страны пока еще не было
слышно, но страшная власть которых уже царила и здесь.
Шаркая дряхлыми ногами, подошел буфетчик с рюмкой коньяку. У него была
жиденькая, как у иудейского пророка, бородка, а изо рта пахло гнилыми
зубами.