— Если он вернется туда, — мрачно проговорила Хоуп, — его убьют. Этого
они добиваются?
— Ну, ну, — сказал Льюис, чувствуя, что, раз он носит мундир и две
яркие капитанские полоски, он обязан в какой-то степени защищать армию. —
Дело обстоит не так уж плохо, как вы думаете.
— Не так плохо? — с горечью спросила Хоуп. — Что же, капитан, по вашему
мнению, было бы плохо?
— Извините, миссис Аккерман, — смиренно проговорил Льюис, — я понимаю
ваши чувства, и знайте, что я стараюсь помочь…
— Конечно, — сказала Хоуп, порывисто коснувшись его руки, — простите
меня.
— Если состоится суд, его наверняка посадят в тюрьму. — Льюис сделал
паузу. — На длительный срок, на очень длительный срок. — Он не сказал, что
написал по этому вопросу резкое письмо в управление генерального
инспектора и положил его в стол, чтобы доработать следующим утром, а когда
стал перечитывать, то подумал, что он ставит себя под страшный удар, что в
армии есть хороший способ: отправлять беспокойных офицеров, которые
считают нужным жаловаться на старших начальников, в такие неприятные
места, как Ассам, Исландия или Новая Гвинея. Он не стал рассказывать Хоуп
и того, что положил это письмо в карман и четыре раза в течение дня
перечитывал его, а в пять часов разорвал в клочки, а потом, вечером, пошел
и напился. — Двадцать лет, миссис Аккерман, — продолжал он, стараясь
говорить как можно мягче, — двадцать пять лет. Военный суд обычно выносит
суровый приговор…
— Теперь я знаю, зачем вы вызвали меня, — произнесла Хоуп безжизненным
голосом. — Вы хотите, чтобы я убедила Ноя вернуться в свою роту.
Льюис проглотил слюну.
— Примерно так, миссис Аккерман.
Хоуп посмотрела в окно. Трое заключенных в синей рабочей форме грузили
мусор на машину, а позади стояли два конвоира, вооруженные винтовками.
— Ваша гражданская специальность тоже психиатр, капитан? — неожиданно
спросила она.
— Собственно говоря… гм… да, — растерянно ответил Льюис, не
ожидавший такого вопроса.
Хоуп резко засмеялась.
— Вам не стыдно сегодня за себя? — спросила она.
— Попрошу вас, — сухо сказал Льюис, — у меня своя работа, и я выполняю
ее так, как считаю нужным.
Хоуп тяжело поднялась, испытывая некоторую неловкость от своей
беременности. Одежда была ей тесна и нелепо поднималась спереди. Льюису
вдруг представилось, как Хоуп отчаянно пытается переделать свое платье, не
имея возможности купить специальную одежду.
— Ладно, — сказала она, — я это сделаю.
— Ну вот и хорошо, — улыбнулся ей Льюис. «В конце концов, — подумал он
про себя, — это лучший выход для всех, да и парень не слишком пострадает».
И когда он поднял трубку, чтобы позвонить капитану Мейсону в управление
начальника военной полиции и сказать ему, чтобы Аккермана подготовили к
свиданию, он уже сам почти верил этому.
Он вызвал Мейсона через коммутатор и ждал ответа.
— Кстати, — обратился он к Хоуп, — ваш муж знает о.
— Кстати, — обратился он к Хоуп, — ваш муж знает о… ребенке? — Из
деликатности он старался не смотреть на нее.
— Нет, он ничего об этом не знает.
— Вы могли бы… гм… использовать это как довод, — сказал Льюис,
держа около уха жужжащий телефон, — на тот случай, если он не захочет
изменить своего решения. Ради ребенка… отец, опозоренный тюрьмой…
— Должно быть, замечательно быть психиатром, — сказала Хоуп. — Человек
становится таким практичным.
Льюис почувствовал, что у него свело челюсти от смущения.
— Я не имел в виду ничего такого… — начал он.
— Прошу вас, капитан, придержите свой глупый язык за зубами.
«О боже, — сокрушался про себя Льюис, — армия делает людей идиотами. Я
никогда не вел бы себя так скверно, если бы на мне было штатское платье».
— Капитан Мейсон, — послышался голос в трубке.
— Хэлло, Мейсон, — обрадовался Льюис, — у меня здесь миссис Аккерман.
Не направите ли вы сейчас же рядового Аккермана в комнату для посетителей?
— В вашем распоряжении пять минут, — предупредил конвоир. Он встал в
двери пустой комнаты с решеткой на окнах и двумя небольшими деревянными
стульями посередине.
Самое главное — не заплакать. Какой он маленький! Все другое —
потерявший форму разбитый нос, уродливо разорванное ухо, рассеченная бровь
— выглядело ужасно, но труднее всего было примириться с тем, что он
казался таким маленьким. Жесткая синяя рабочая форма была слишком велика
ему, он терялся в ней и казался совсем крошечным. Сердце разрывалось,
глядя на то, как его унизили. Все в нем выражало покорность, все, кроме
глаз: и робкая походка, какой он вошел в комнату, и мягкая, неуверенная
улыбка, какой он встретил ее, и смущенный, поспешный поцелуй на виду у
конвоира, и тихий, кроткий голос, каким он сказал «здравствуй». Страшно
было подумать о той длительной, жестокой обработке, которая сделала ее
мужа таким покорным. Только глаза его горели диким и непокорным огнем.
Они сели на жесткие стулья, почти касаясь друг друга коленями, словно
две старые дамы за послеобеденным чаем.
— Ну вот, — мягко сказал Ной, нежно улыбаясь ей, — ну вот. — Во рту у
него между зажившими деснами зияли темные провалы там, где были выбиты
зубы, и это придавало его искалеченному лицу ужасное выражение:
придурковатое и вместе с тем чуть хитрое. Но Уайтэкр подготовил ее,
рассказав про выбитые зубы, и на ее лице не дрогнул ни один мускул.
— Знаешь, о чем я думаю все это время?
— О чем? — спросила Хоуп. — О чем ты думаешь?.
— О том, что ты однажды сказала.
— Что же это?
— «А ведь совсем не было жарко, даже нисколько!» — Он улыбнулся ей, и
снова ей стало ужасно трудно сдержать слезы. — Я хорошо помню, как ты это
сказала.
— Вздор, — сказала Хоуп, тоже пытаясь улыбнуться, — стоило вспоминать
об этом.
Они молча смотрели друг на друга, словно им не о чем было больше
говорить.