Корделия
Дельгадо, которая в этот момент стояла рядом с Генри Уэртнером,
конезаводчиком феода, заметила, что они, должно быть, устали. Уэртнер
расхохотался и не преминул возразить:
— Нет, мэм, в этом возрасте они понятия не имеют, что такое
усталость. И пройдет не один час, прежде чем койки в «Полосе К» увидят
их.
Олив Торин покинула гостей вскоре после юношей, сославшись на
головную боль. Бледность лица как бы подтверждала правоту ее слов.
К одиннадцати мэр, его канцлер и начальник вновь организованной
службы безопасности переместились в кабинет мэра в компании нескольких
оставшихся гостей (исключительно ранчеров, членов Ассоциации
конезаводчиков). Последовал короткий, но интенсивный обмен мнениями.
Некоторые ранчеры порадовались тому, что эмиссары Альянса столь
молоды. Элдред Джонас ничего на это не сказал, лишь улыбался,
разглядывая длинные пальцы своих рук.
К полуночи Сюзан добралась до дома и уже разделась. О сохранности
сапфирового ожерелья ей тревожиться не пришлось: оно принадлежало
феоду и отправилось в сейф до того, как Сюзан покинула дворец мэра,
что бы там ни думал мистер Вы-нам-не-пара Уилл Диаборн. Мэр Торин (не
могла она называть его Харт, хотя он настоятельно просил об этом… не
могла даже в мыслях) самолично снял с нее ожерелье. В коридорчике
рядом с залом приемов, под гобеленом, на котором король Артур доставал
из пирамиды захороненный в ней меч. И он (Торин, не Артур)
воспользовался моментом, чтобы поцеловать ее в губы и облапать грудь,
ту часть, что оставалась наиболее обнаженной на протяжении этого
бесконечного вечера.
— Я сгораю в ожидании Жатвы, — страстно прошептал он ей на ухо.
От него разило бренди. — Каждый летний день тянется, как год.
Теперь, в своей комнате, расчесав волосы и глядя на плывущую по
небу луну, Сюзан думала, что никогда в жизни не испытывала такой
злости, как в это самое мгновение: она злилась на Торина, злилась на
тетю Корд, а уж этого самодовольного ханжу Уилла Диаборна просто
разорвала бы на куски. Но больше всего, однако, она злилась на себя.
«Из любой ситуации есть три выхода, — как-то сказал ей отец. — Ты
можешь принять решение что-то сделать, можешь принять решение ничего
не делать… а можешь решить не принимать никакого решения». От
последнего, указывал отец, ничего хорошего не жди, это выбор слабого и
дурака. Она пообещала себе, что с ней такого никогда не случится… и
в итоге оказалась именно в таком положении. Выбирать было не из чего,
она сама себя загнала в тупик…
В своей комнате во дворце мэра (она не делила спальню с Хартом
уже лет десять, а постель, пусть и не часто, — пять), Олив сидела в
ночной рубашке из простой, нерасшитой белой хлопчатобумажной ткани и
тоже смотрела на луну. Уединившись в своем убежище, она поплакала.
..
В своей комнате во дворце мэра (она не делила спальню с Хартом
уже лет десять, а постель, пусть и не часто, — пять), Олив сидела в
ночной рубашке из простой, нерасшитой белой хлопчатобумажной ткани и
тоже смотрела на луну. Уединившись в своем убежище, она поплакала…
но слезы быстро иссякли. И теперь она сидела с сухими глазами,
опустошенная, без эмоций, не женщина — сухое дерево.
А самое ужасное состояло в том, что Харт ничего не понимал. Не
понимал, что унижает не только ее. Весь вечер он раздувал щеки и
хорохорился (не забывая при каждом удобном случае заглянуть в вырез на
груди сэй Дельгадо), не замечая, что люди, включая его собственного
канцлера, смеются за его спиной. Они, конечно, перестанут смеяться,
если девушка вернется к тетке с большим животом, но произойдет это не
скоро. Ведьма об этом позаботилась. А если девушка забеременеет не
сразу? Но больше всего унижало ее другое. Она, Олив, дочь Джона
Хаверти, все еще любила своего мужа. Тщеславного, самовлюбленного,
надменного. Любила, и все.
Однако тревожила Олив не только юношеская влюбленность Харта в
эту красотку. Она чувствовала, что за его спиной плетется какая-то
интрига, опасная и бесчестная. Она догадывалась, что Харт знал об этом
совсем ничего, ровно столько, сколько {позволяли} ему знать Кимба
Раймер и этот отвратительный хромоногий мужчина.
А ведь было время, и не так давно, когда Харт не позволил бы
Кимбе Раймеру водить себя за нос, когда ему хватило бы одного взгляда
на Элдреда Джонаса и его друзей, чтобы выслать их на запад. Но все это
было до того. как Харт потерял голову от серых глаз, высокой груди и
плоского живота сэй Дельгадо.
Олив притушила лампу, задула фитиль и залезла в кровать, где и
пролежала без сна чуть ли не до рассвета.
К часу ночи в зале приемов и, обеденном зале дворца мэра не
осталось ни души, за исключением квартета уборщиц, которые молчаливо
(и нервно) занимались своим делом под недремлющим оком Элдреда
Джонаса. Когда одна подняла голову и увидела, что он покинул
подоконник, где сидел и курил, то тут же известила об этом остальных,
и те чуть расслабились. Но они не смели ни петь, ни смеяться. Il
spectro [Il spectro-надсмотрщик ({исп.}).], мужчина с синим гробом на
руке, мог лишь отступить в тень. Возможно, он все еще приглядывал за
ними.
К двум часам ушли и уборщицы. В это время прием в Гилеаде только
выходил бы на пик, веселье достигало максимума, но Гилеад был далеко,
не только в другом феоде, но в другом мире. А высший свет Внешней Дуги
ложился спать рано.
В «Приют путников» представители высшего света не захаживали, а
простой люд гулял под немигающим взглядом Сорви-Головы.