В том, что они приехали
сюда, сомнений у него не было: он видел жеребца Сюзан, Пилона, и
лошадь плохого Охотника за гробами. Стреноженные, они стояли бок о бок
в тени и изредка ржали, вскидывая головы.
Что же делать? Всадники появлялись из-под арки и исчезали за ней,
главным образом седоволосые ковбои, слишком старые, чтобы отправиться
с Ленджиллом. Никто из них не обращал ни малейшего внимания на
недоумка из салуна и его мула. А вот Мигуэль обратил бы, и Шими это
знал. Старый музыкант никогда не любил его, держал за вора и, увидев
мальчика на побегушках Корал во дворе дворца, незамедлительно шуганул
бы его.
Нет, не выгонит, мрачно подумал Шими. Сегодня не выгонит, сегодня
я не позволю ему помыкать мной. Я не уйду, даже если он заорет.
Но если старик заорет и поднимет тревогу, что тогда? Плохой
Охотник за гробами может прийти и убить его. Шими без колебания
пожертвовал бы собой ради своих друзей, если б его смерть принесла
хоть какую-то пользу. А чем он им поможет, умерев на брусчатке двора
Дома-на-Набережной?
Вот он и стоял под холодным солнечным светом, переминаясь с ноги
на ногу, жалея о том, что ему не хватает ума составить хоть какой-то
план действий. Прошел час, два. Время текло медленно, Шими все больше
злился на себя. Он чувствовал, что шансы помочь Сюзан уменьшаются с
каждой уходящей минутой, но по-прежнему не знал, что ему делать. В
какой-то момент он услышал, как на западе громыхнуло, словно оттуда
донесся громовой раскат… хотя откуда взяться грому в ясный осенний
день?
Шими уже собрался рискнуть и войти во двор… может, там никого
нет, может, он сумеет пробраться в дом незамеченным… когда из
конюшен вышел человек, которого он боялся больше всего.
Обвешанный амулетами, очень пьяный, Мигуэль Торрес добрался до
середины двора, не по прямой, а выписывая сложную траекторию. Завязки
его сомбреро болтались под дряблым подбородком, на штанах темнело
мокрое пятно: похоже, он справил малую нужду, забыв о том, что сначала
следует доставать «крантик», а уж потом открывать его. В руке он
держал маленький керамический кувшин. В глазах стояло недоумение.
— Кто это сделал? — прокричал Мигуэль. Вскинул глаза к
предвечернему небу, появившейся на нем, еще бледной, Демонической
Луне. И хотя Шими не любил старика, от жалости у него защемило сердце.
Нельзя же вот так прямо смотреть на Демоническую Луну, это очень
дурной знак. — Кто это сделал? Я прошу, чтобы ты ответил мне, сеньор!
Сделай одолжение! — Пауза, яростный крик (Мигуэль споткнулся и едва
удержался на ногах). Потом старик вскинул руки, словно собрался
кулаками выбить ответ из ухмыляющейся физиономии Демона. Мгновением
позже руки бессильно упали, из кувшина выплеснулся самогон, прямо на и
так мокрые штаны. — Mancon [Педераст, гомик (исп.).], — пробормотал
Мигуэль и побрел к стене (чуть не упал, зацепившись за задние ноги
коня плохого Охотника за гробами), уселся на землю, привалился спиной
к стене.
).], — пробормотал
Мигуэль и побрел к стене (чуть не упал, зацепившись за задние ноги
коня плохого Охотника за гробами), уселся на землю, привалился спиной
к стене. Жадно хлебнул из кувшина, надвинул сомбреро на глаза.
Поставил кувшин на землю, словно рука уже не могла держать его. Шими
подождал, пока пальцы Мигуэля на ручке кувшина не разжались, а рука не
легла на брусчатку. Он уже двинулся вперед, но вновь остановился.
Мигуэль старый, Мигуэль злой, но Шими догадывался, что Мигуэль и очень
хитрый. Злобным обычно хитрости не занимать.
И он ждал, пока не услышал храп Мигуэля, а уж потом повел мула во
двор, вздрагивая при каждом прикосновении копыт к брусчатке. Мигуэль,
однако, даже не пошевельнулся. Шими привязал мула у самого края
коновязи (опять вздрогнул, потому что Капи решил поприветствовать
громким ржанием уже привязанных там лошадей), затем быстро направился
к парадным дверям, через которые никогда в жизни не входил во дворец.
Сжал пальцами кованую железную ручку еще раз посмотрел на старика,
похрапывающего у стены, потом открыл дверь и на цыпочках переступил
порог.
Постоял в прямоугольнике света, падающего через дверь,
ссутулившись, ожидая, что чья-то рука схватит его за шкирку (злые люди
не раз так с ним поступали) и сердитый голос грозно спросит, а что,
собственно, он тут делает.
Но холл пустотой и тишиной напоминал могильный склеп. На боковой
стене висел гобелен: ковбои гнали по спуску табун. К нему кто-то
прислонил гитару с порванной струной. Шаги Шими эхом отдавались от
стен. Он задрожал всем телом. В плохое он попал место, в дом, где
убили людей. А значит, только и жди встречи с призраком. — Но Сюзан-то
здесь. Только где? Он прошел через двойные двери в дальнем конце холла
и очутился в зале приемов. Под высоким потолком его шаги зазвучали
более гулко. Давно умершие мэры смотрели на него со стен. Отслеживали
его взглядами, негодуя, что он посмел явиться пред их светлые очи. Он
понимал, что глаза нарисованные, но…
Один мэр особенно напугал его: рыжеволосый толстяк с бульдожьей
челюстью очень уж злобно взирал на него, словно хотел спросить, что
делает недоумок из салуна во дворце мэра.
— Прекрати так смотреть на меня, старый сукин сын, — пробормотал
Шими, и ему немного полегчало. Во всяком случае, на какое-то время.
Ноги привели его в обеденный зал, тоже пустой, с длинными,
сдвинутыми к стене столами. На одном он увидел остатки пищи: тарелку с
куриной ножкой и ломтями хлеба, полупустую кружку с элем. Глядя на
тарелку и кружку, одиноко стоящие на длинном столе, за который каждый
день, не только по праздникам, садились десятки людей, Шими особенно
остро осознал значение случившегося. На него навалилась грусть-тоска.
Слишком многое изменилось в Хэмбри, к прежнему возврата уже не было.
Эти печальные, очень сложные мысли не помешали Шими наброситься
на курицу и хлеб и запить их элем: день у него выдался длинным и
трудным.