20
Мать и отец, неожиданно вспыхнуло в мозгу. Из какой глубины
выплыло это воспоминание. Мать и отец. На озере Сарони.
Когда они поехали туда, на прекрасное озеро Сарони в северной
части феода Гилеад? Этого Роланд припомнить не мог. Знал только, что
был тогда очень маленьким, а перед ним открылась широкая полоса
прибрежного песка, идеального места для строительства замков.
Знал только, что
был тогда очень маленьким, а перед ним открылась широкая полоса
прибрежного песка, идеального места для строительства замков. Этим он
и занимался в тот день (может, они поехали отдохнуть? Хоть раз мои
родители отдыхали от насущных дел?), когда что-то, возможно, крики
кружащих над озером птиц, заставило его вскинуть голову. И он увидел
их, Стивена и Габриэль Дискейн, у кромки берега, спиной к нему. Они
стояли, обняв друг друга за талию, глядя на синюю воду под синим
летним небом. Какой же любовью к ним наполнилось в тот миг его сердце!
Безграничной любовью, которая, переплетаясь с надеждой и памятью,
образует Яркую Башню в жизни и душе каждого человека.
Теперь же он испытывал не любовь, но ужас. Ибо видел перед собой
(а бежал он к расселине, начинающейся у самой границы червоточины) не
Стивена из Гилеада и Габриэль из Артена, но своих лучших друзей,
Катберта и Алена. Они не обнимали друг друга за талию, но держались за
руки, как дети из сказки, заблудившиеся в сказочном лесу. Птицы
кружили над ними, но стервятники, а не чайки. А поблескивала перед
ними, дымясь туманом, отнюдь не вода.
То была червоточина, к ней и шагнули под взглядом Роланда Катберт
и Ален.
— Остановитесь! — не своим голосом закричал он. — Остановитесь,
ради ваших отцов!
Они не остановились. Так и шагали, взявшись за руки, к дымящейся,
зеленоватой поверхности червоточины. Она же визжала от удовольствия,
манила к себе, обещая неземные наслаждения. Она подчиняла разум и
нейтрализовала нервную систему.
Роланд явно не успевал их догнать, однако нашел, наверное,
единственный способ их остановить: выхватил револьвер и выстрелил
поверх их голов. В замкнутом пространстве каньона выстрел прогремел
громовым раскатом, на мгновение полностью заглушив вой червоточины.
Юноши остановились в нескольких дюймах от зеленоватой мерзости. Роланд
уже испугался, что сейчас она выкинет щупальца и ухватит Катберта и
Алена, как ухватила низко летящую птицу в ночь, когда они приезжали
сюда под Мешочной Луной.
Еще дважды он выстрелил в воздух, эхо выстрелов отразилось от
стен каньона и вернулось к нему.
— Стрелки! — крикнул Роланд. — Ко мне! Ко мне!
Ален повернулся первым. Его остекленевшие глаза еще ничего не
видели. Катберт сделал еще шаг к червоточине. Носки его сапог исчезли
в зеленовато-серебристой бахроме, что окаймляла ее (вой усилился,
словно в предвкушении добычи), но тут Ален дернул Катберта за руку.
Катберт споткнулся о камень и упал. Когда он поднял голову, глаза его
прояснились.
— Боги! — пробормотал Катберт, с трудом поднявшись. Роланд
заметил, что носки его сапог исчезли, словно аккуратно отрезанные
садовыми ножницами. Из дырок торчали большие пальцы. — Роланд, —
вместе с Аденом он, волоча ноги, двинулся к Роланду.
Из дырок торчали большие пальцы. — Роланд, —
вместе с Аденом он, волоча ноги, двинулся к Роланду. — Роланд, мы едва
не послушали ее. Она разговаривает!
— Да. Я знаю. Пошли. Времени у нас нет.
И он повел их к расселине в стене каньона, моля богов, чтобы те
позволили им подняться достаточно высоко, чтобы избежать града пуль,
который непременно обрушился бы на них, появись Латиго в каньоне до
того, как их укроет расселина.
Резкий горький запах начал заполнять воздух. И от груды веток к
ним потянулись сероватые струйки дыма.
— Катберт, ты первый. Ален — за ним. Я — последним. Карабкайтесь
живее, парни. На карте наши жизни.
21
Люди Латиго вливались в зазор, делящий груду веток надвое, как
вода в тоннель. По мере их продвижения вперед зазор расширялся. Нижний
слой высохших веток уже горел, но в своем нетерпении настичь троих
юношей они то ли не видели язычков пламени, то ли не обращали на них
внимания. Не почувствовали они и резкого запаха дыма: люди слишком
долго дышали вонью горящей нефти, чтобы различать какие-то другие
запахи. Да и у самого Латиго, который первым ворвался в груду веток, в
голове билась только одна мысль, заставляющая трепетать от
предвкушения сладкой мести: каньон замкнутый, с отвесными стенами,
каньон замкнутый, с отвесными стенами!
Однако что-то еще все настойчивее стучалось в его мозг по мере
того, как копыта лошади лавировали не только среди камней, но и
(костей)
множества выбеленных солнцем черепов и костей коров, овец, других
животных. Какой-то дребезжащий, сводящий с ума вой уверенно заполнял
голову, заставляя слезиться глаза. Однако хоть звук был и силен (звук
ли, он же звучал не снаружи, а внутри головы), Латиго невероятные
усилием воли заглушил его, заставив себя думать о том, что
(каньон замкнутый, с отвесными стенами, каньон замкнутый, с
отвесными)
он вот-вот отомстит обидчикам. Да, по возвращении ему придется
отчитываться перед Уолтером, может, перед самим Фарсоном, да он
понятия не имел, какое наказание ждало его за потерю нефти… но все
это будет позже. А в тот момент он хотел только одного — убить этих
наглецов.
Впереди каньон чуть поворачивал к северу, и дно его уходило вниз.
Наверное, они там, но деваться-то им все равно некуда. Небось,
прижались к дальней стене каньона или прячутся между камней. Что ж,
Латиго ударит по ним из всех стволов, и рикошеты пуль заставят их
выйти на открытое место. Они еще выйдут с поднятыми руками, надеясь на
милосердие победителей. Тщетная надежда. После того, что они сделали,
после того…
Когда Латиго огибал излом, уже с револьвером в руке, его лошадь
закричала, не заржала — закричала, как женщина, и поднялась на дыбы.