Мальчуган перестал есть; он не сводил глаз с тетки. Все ли он понимал?
Он спросил каким-то странным тоном:
— Это моя мама умерла?
— Не лезь не в свое дело. Ешь, говорят.
— Не хочу больше.
— Сами видите, какой неслух, — подхватила г-жа Долорес. — Ну да, да,
умерла твоя мама. Ну, а теперь слушаться — ешь. Иначе мороженого не
получишь.
В эту минуту Поль обернулась, и Жак, встретившись с ней взглядом, как
ему показалось, понял, что она испытывает такое же неприятное чувство, как и
он сам. Ее тонкая гибкая шея была, пожалуй, еще бледнее, нем щеки, и вся она
была такая слабенькая, что хотелось окружить ее нежными заботами. Жак
смотрел на ее шею, на тонкую кожу с нежным пушком, и ему вдруг почудилось,
будто он прикоснулся губами к чему-то сладкому. Ему хотелось что-то сказать
ей, но ничего не шло на ум, и он просто улыбнулся. Она поглядывала на него
украдкой и нашла, что он не так уж некрасив. И вдруг она почувствовала такую
щемящую боль в сердце, что вся побелела. Она вытянула руки, положила их на
край стола и, чуть откинув голову, прикусила язык, борясь с дурнотой.
Жак все видел. Она была похожа на птицу, залетевшую сюда, чтобы умереть
на скатерти. Он спросил шепотом:
— Что случилось?
Веки ее были полусомкнуты, виднелись белки закатившихся глаз. Она
сделала над собой усилив и, не двигаясь, тихо сказала:
— Никому не говорите.
У него так перехватило горло, что он и не смог бы позвать на помощь.
Впрочем, никто не обращал на них внимания. Он посмотрел на руки Поль:
застывшие пальчики, прозрачные, как тоненькие восковые свечи, были мертвенно
бледны, и ногти казались лиловыми пятнами.
— Мой будильник звонит в половине седьмого, он поставлен на блюдце, а
блюдце стоит на стакане… — самодовольно ворковал Фаври, обращаясь к своей
соседке.
Но вот у Поль появились краски в лице, она открыла глаза; вот она
повернула голову и слабо улыбнулась, словно благодаря Жака за то, что он
молчал.
— Все прошло, — сказала она, вздохнув. — Бывают у меня эти приступы:
колет сердце. — И, с трудом шевеля губами, еще сведенными судорогой, она
добавила не без печали: «Садись, малыш, все у тебя и пройдет».
И ему захотелось взять ее на руки, унести прочь из этого злачного
места; он уже мечтал посвятить ей жизнь, исцелить ее. Ах, какой любовью он
окружил бы всякое слабое существо, если бы его только попросили или хотя бы
согласились, чтобы он оказал поддержку!
Он готов был доверительно рассказать Даниэлю о своем несбыточном
замысле, но Даниэль позабыл о Жаке.
Даниэль вел беседу с мамашей Жюжю. Между ними сидела Ринетта, и он мог
то и дело поворачиваться к ней и чувствовал тепло ее тела. С самого начала
трапезы он вел себя по отношению к ней предупредительно и скромно, но по
тактическим соображениям разговора с ней не поддерживал, казалось, он о ней
и не думает.
Не раз она перехватывала его взгляд, и ей самой было непонятно,
отчего этот восхищенный взгляд не льстил ей, а вызывал в душе какую-то
неприязнь; его мужественное лицо было так обаятельно, оно нравилось ей, но и
раздражало.
На другом конце стола довольно бурно пререкались:
— Фат, — крикнул Абрикос, обернувшись к Фаври.
Тот подтвердил:
— Э, да я и сам частенько об этом себе твержу.
— Наверняка вполголоса.
Послышался смех. Верф одержал победу.
— Милейший Фаври, — произнес он нарочито громким голосом, — с вашего
позволения, замечу: вы только что говорили о женщинах так, словно вам
никогда не удавалось… поговорить с ними!
Даниэль посмотрел на Фаври, который заливался смехом, и ему показалось,
что бывший питомец Эколь Нормаль бросил такой взгляд в сторону Ринетты, как
будто из-за нее именно и началась перепалка; в этом взгляде было что-то
наглое и плотское, и Даниэль вдруг еще больше невзлюбил Фаври. Он знал о
Фаври множество историй, которые могли уронить его во мнении других. И
Даниэлю непреодолимо захотелось позлословить о нем перед Ринеттой. С
искушениями такого рода он никогда не боролся. Он понизил голос, чтобы никто
другой, кроме обеих женщин, не услышал его слов, наклонился к мамаше Жюжю,
таким образом вовлекая в разговор третьего собеседника — Ринетту, и небрежно
спросил:
— А ты слышала историю про Фаври и про жену-прелюбодейку?
— Да нет, — воскликнула старуха, поддавшись на приманку. — Рассказывай.
И дай-ка мне папиросу, — обеду сегодня конца не будет.
— В один прекрасный день — она уже давным-давно была его любовницей —
является она к нему с чемоданом: «С меня довольно. Я хочу жить вместе с
тобой и так далее». — «Ну а твой муж?» — «Мой муж? Я ему сейчас вот что
написала: «Дорогой… Эжен. Моя жизнь круто изменилась и так далее. Я жажду,
и я вправе отдать всю свою нежность любящему сердцу и так далее… И такое
сердце я обрела и ухожу…»
— Что до сердца, то, по правде говоря…
— Ну это ее дело. Послушай-ка, что было дальше. Мой приятель Фаври
струсил, у него на шее женщина, и, что еще хуже, женщина, которая вот-вот
получит развод, свободу, потребует, чтобы он женился на ней… И вот его
осенила мысль, по его выражению, мысль гениальная. И он пишет мужу: «Сударь,
признаюсь вам, что жена ваша оставила супружеский очаг ради меня. С
приветом. Фаври».
— Вот здорово, — прошептала Ринетта.
— Да не очень, — возразил Даниэль с недоброй усмешкой. — Увидите сами.
Фаври — хитрая бестия — просто-напросто принял меры предосторожности на
будущее; он знал, что муж на суде сошлется на это письмо, а законом
запрещается любовнику жениться на своей сообщнице. «Знать кодекс — дело
хорошее», — замечает он, когда рассказывает об этом похождении.