Будущее! Проснуться завтра и через отворенное окно
увидеть верхушки деревьев, озаренные солнцем. Будущее, Мезон-Лаффит и
прохлада тенистого парка!
II
На этой безлюдной улице, в квартале Оперы, вдоль тротуара стояло
несколько машин — только они и привлекали внимание к фасаду кабаре без
вывески, с опущенными занавесками. Грум толкнул вращающуюся дверь, и
Даниэль, который чувствовал себя здесь как дома, посторонился, пропуская
вперед Жака и Батенкура.
Появление Даниэля было встречено негромкими возгласами. Его тут
называли «Пророком», и только кое-кто из завсегдатаев знал его настоящее
имя. Да и народу было мало. Из-за стойки — из ниши, откуда белая винтовая
лесенка с позолоченными перилами под стать позолоте на деревянной отделке
стен вела на антресоли, в покои мадам Пакмель, — неслись звуки рояля,
скрипки и виолончели, исполнявших модные вальсы. Столы были придвинуты к
серым плюшевым диванчикам, и несколько пар танцевали бостон на алом ковре в
неярких лучах заходящего солнца, притушенных гипюровыми занавесками. Под
потолком беспрерывно жужжали винты вентиляторов; раскачивались подвески на
люстрах и ветви пальм, а вокруг танцующих то и дело взвевались концы
муслиновых шарфов.
Новая обстановка сначала всегда как-то опьяняюще действовала на Жака, и
он послушно шел вслед за Даниэлем к столику, — отсюда видны были два зала,
расположенные в ряд; в дальнем Батенкур уже танцевал, попав в окружение
молодых женщин.
— Тебя всюду приходится силком тянуть, — заметил Даниэль. — Ну, а раз
уж ты пришел, я уверен, что ты повеселишься. Ну, признайся же, кабачок
уютный и милый.
— Закажи для меня коктейль, — буркнул Жак. — Сам знаешь какой, — с
молоком, смородиной и лимонной цедрой.
Прислуживали юные gerls* в беленьких полотняных передниках и наколках,
прозванные здесь «сиделками».
______________
* Девушки (англ.).
— Дай-ка я тебя хоть издали познакомлю с некоторыми из завсегдатаев, —
предложил Даниэль, пересев поближе к Жаку. — Начнем вон с той, в синем, с
хозяйки. Зовут ее «мамаша Пакмель», хотя сам видишь, она еще довольно
соблазнительная блондинка. Право, соблазнительная! Весь вечер снует среди
своих постоянных молоденьких посетительниц с этой своей дежурной улыбкой:
прямо как модная портниха, показывающая манекенщиц. Обрати внимание вон на
того смуглого субъекта, вот он с ней поздоровался, а сейчас разговаривает с
бледной девицей, которая только что танцевала с Батенкуром, да нет, поближе
к нам, — это Поль, вон та блондинка с лицом ангела, правда, ангела чуточку
распутного… Смотри-ка, она сейчас потягивает какое-то странное зелье: это,
верно, зеленое кюрассо… Так вот, субъект, который стоя с ней
разговаривает, — художник Нивольский, фрукт, каких мало: врун, жулик, но
держится иногда по-рыцарски, прямо мушкетер.
.. Так вот, субъект, который стоя с ней
разговаривает, — художник Нивольский, фрукт, каких мало: врун, жулик, но
держится иногда по-рыцарски, прямо мушкетер. Стоит ему опоздать на свидание,
и он уже уверяет, что у него была дуэль; и сам начинает в это верить. У всех
он занимает деньги, всегда сидит без единого су, но таланта он не лишен,
расплачивается своими картинами; и знаешь, какую штуку он придумал, чтобы
было поменьше хлопот? Летом отправляется на природу, пишет на рулоне холста
в пятьдесят метров длиной дорогу — самую обыкновенную дорогу с деревьями,
повозками, велосипедистами, закатом солнца, ну а зимой сбывает эту дорогу по
кускам, соответственно вкусу кредитора и размеру долга. Всех уверяет, будто
он русский, будто бы владеет несметным числом «душ». Поэтому во время
русско-японской войны все, разумеется, над ним трунили — вот, мол, торчит на
Монмартре, разглагольствует о патриотизме в ресторанах. И знаешь, что он
выкинул? Уехал. Целый год о нем не было слышно. И появился он только после
падения Порт-Артура. Привез целую кучу военных фотографий, — вечно у него
были набиты ими карманы, — и говорил: «Видите, голубчик, батарею на
передовой? А за ней высоченный утес? А из-за утеса чуть-чуть высовывается
дуло винтовки — это, голубчик, я и есть». Но только вот что, он привез также
и несколько ящиков с этюдами и в следующие два года расплатился за все
долги… сицилийскими пейзажами. Постой-ка, он почуял, что я говорю о нем,
ужасно доволен и сейчас надуется, как индюк.
Жак сидел, полуоблокотившись на столик, и молчал. В иные минуты лицо у
него становилось каким-то тупым: полуоткрытый рот, тусклые глаза,
бессмысленный взгляд, недовольный и сонный. Слушая рассказ друга, он
наблюдал за этой парой — за Нивольским и Поль, еще совсем молоденькой. Она
держала в руке губную помаду; вот она округлила рот, приложила к нему алый
карандаш, стала обводить губы мелкими резкими мазками, словно пробуравливала
отверстие; художник смотрел на молодую женщину, вертя на пальце ее сумочку.
По всему было видно, что у них чисто приятельские отношения — ресторанное
знакомство, однако она то и дело притрагивалась к его рукам, к колену,
поправляла ему галстук; вот он наклонился к ней, о чем-то рассказывает, и
она шутливо отталкивает его, прижимает к его лицу ладошкой вниз свою
узенькую бледную руку… Жак был в смятении.
Неподалеку от нее в одиночестве сидела, свернувшись в клубок, на диване
темноволосая женщина, она зябко куталась в черную атласную пелерину и
пожирала глазами Поль, которая, быть может, этого и не замечала.
Жак переводил свой тяжелый взгляд с одного лица на другое. Наблюдал ли
он, фантазировал ли? Стоило ему посмотреть на кого-нибудь, и он тотчас же
приписывал этому человеку сложные душевные переживания. Впрочем, он и не
пытался анализировать то, что, как ему казалось, угадывал; да и не мог бы
выразить словами все, что постигал как бы наитием, — зрелище увлекло его, и
он неспособен был раздвоиться и хладнокровно осмыслять что бы то ни было.