Он затрепетал, лоб покрылся
испариной. В мерцании свечей вокруг гроба виднелась коленопреклоненная
девичья фигурка, покрытая траурной вуалью. Он, не колеблясь, вошел. Две
монахини равнодушно взглянули на него; но Лизбет не обернулась. Вечер был
душный, собиралась гроза; воздух в комнате был спертый и сладковатый, на
гробе увядали цветы. Жак остался стоять, жалея, что вошел; погребальное
убранство вызывало у него неодолимую дурноту. Он уже не думал о Лизбет, он
искал предлога, чтобы сбежать. Одна из монахинь поднялась, чтобы снять со
свечки нагар, он воспользовался этим и вышел.
Догадалась ли девушка о его присутствии, узнала ли его шаги? Она
догнала Жака раньше, чем он успел дойти до квартиры. Он обернулся, заслышав,
что она бежит следом. Несколько секунд они стояли лицом к лицу в темном углу
лестницы. Она плакала под опущенной вуалью и не видела протянутой к ней
руки. Он бы тоже заплакал, хотя бы из приличия, но не испытывал ровно
ничего, кроме некоторой досады да робости.
Наверху хлопнула дверь. Жак испугался, что их могут застать, и вытащил
ключи. Но из-за волнения и темноты никак не мог попасть в замочную скважину.
— Может быть, ключ не тот? — подсказала она.
Он был потрясен, когда услышал ее протяжный голос. Наконец дверь
отворилась; Лизбет застыла в нерешительности; шаги спускавшегося по лестнице
жильца приближались.
— Антуан на дежурстве, — шепнул Жак, чтобы подбодрить ее. И
почувствовал, что краснеет. Она без особого смущения переступила порог.
Когда он запер дверь и зажег свет, она прошла прямо в его комнату и
знакомым движеньем села на диван. Сквозь креп вуали он разглядел распухшие
от слез веки, увидел лицо, быть может, подурневшее, но преображенное
печалью. Заметил, что у нее забинтован палец. Он не решался сесть; в голове
занозой сидела мысль о мрачных обстоятельствах, которыми было вызвано ее
возвращение.
— Как душно, — сказала она, — будет гроза.
Она подвинулась, словно приглашая Жака сесть рядом, освобождая для него
место — его место. Он сел, и тотчас, ни слова не говоря, даже не снимая
вуали, а только откинув ее немного со стороны Жака, она точно так же, как
прежде, прижалась лицом к его лицу. Прикосновение мокрой щеки было ему
неприятно. Креп отдавал краской, лаком. Он не знал, что делать, что
говорить. Захотел было взять ее за руку, она вскрикнула.
— Вы порезали палец?
— Ах, это… это ногтоеда, — вздохнула она.
В этом вздохе слилось все — и боль, и горе, и волна безысходной
нежности. Она стала рассеянно разматывать бинт, и когда показался палец,
сморщенный, синий, с отставшим из-за нарыва ногтем, у Жака перехватило
дыхание и на миг все поплыло перед глазами, словно она вдруг обнажила перед
ним сокровенные уголки своей плоти.
А теплота ее тела, так тесно
прижавшегося к нему, пронизывала его сквозь одежду. Она обратила к нему
фарфоровые глаза, которые, казалось, вечно молили об одном — не делать ей
больно. Невзирая на отвращение, ему захотелось поцеловать ее больную руку,
исцелить ее поцелуем.
Но она встала и с печальным видом принялась бинтовать палец.
— Мне нужно идти туда, — сказала она.
Она казалась такой измученной, что он предложил:
— Не хотите ли чаю?
Она посмотрела на него странным взглядом и лишь потом улыбнулась…
— Конечно, хочу. Только помолюсь там немножко и вернусь.
Он торопливо вскипятил воду, заварил чай и отнес в свою комнату. Лизбет
еще не было. Он сел.
Теперь он страстно хотел, чтобы она пришла. Он испытывал волнение,
причин которого даже не пытался объяснить. Почему она не возвращается? Он не
решался ее позвать, отобрать ее у матушки Фрюлинг. Но отчего она так долго
не возвращается? Время шло. Он поминутно вставал и ощупывал чайник. Когда
чай совсем остыл, поводов вставать больше не было, и он сидел теперь не
шевелясь. От яркого света лампы болели глаза. От нетерпения знобило. По
нервам ударила молния, сверкнувшая сквозь щели в ставнях. Придет ли она
вообще? Он чувствовал, что его охватывает оцепенение, он был так несчастлив,
что был бы рад умереть.
Глухой раскат. Бум! Взорвался чайник! Здорово получилось! Чай льется
дождем, хлещет по ставням. Лизбет промокла до нитки, вода стекает по ее
щекам, по крепу, и креп линяет, линяет, становится блеклым-блеклым и совсем
прозрачным, как подвенечная фата… Жак вздрогнул: это пришла она, снова
села рядом, прижалась лицом.
— Liebling, ты уснул?
Никогда еще она не говорила ему «ты». Она сбросила вуаль, и в полусне
обрел он наконец лицо — несмотря на синеву под глазами и искривленный рот, —
настоящее лицо своей Лизбет. Она устало повела плечами.
— Теперь дядя на мне женится, — сказала она.
И поникла головой. Плакала ли она? Голос у нее был жалобный, но
покорный; как знать, не испытывала ли она даже некоторого любопытства перед
новым поворотом своей судьбы?
Настолько далеко Жак в анализе ее чувств не заходил. Ему хотелось,
чтобы она была несчастлива, так неистова была в нем сейчас потребность ее
жалеть. Он обнял ее, он сжимал ее все крепче и крепче, словно хотел
растворить ее в себе. Она искала его губы, и он с жадностью отдал их ей.
Никогда еще не испытывал он такого подъема. Должно быть, она заранее
расстегнула корсаж, ему почти не пришлось искать — в ладонь тотчас легла
всей своей горячей тяжестью голая грудь.
Тогда она повернулась, чтобы его руке удобнее было скользить под ее
платьем по ничем не стесненному телу.
— Помолимся вместе за матушку Фрюлинг, — пробормотала она.