Он продолжал
непринужденно болтать. «Стоит ему начать говорить, — подумал Антуан, — как
он сразу же теряет вид занятого человека…» И пока он набрасывал телеграмму
Батенкуру, до его рассеянного слуха долетали обрывки фраз:
— …с тех пор как Германия начала шевелиться… Сейчас они собираются
открыть в Лейпциге памятник событиям тысяча восемьсот тринадцатого
года{564}. Тут уж не обойдется без шума. Они пользуются любым предлогом…
Все к тому идет, друг мой, и очень быстро! Подождите годика два-три… Все к
тому идет!..
— К чему? — спросил Антуан, поднимая голову. — К войне?
Он весело поглядел на Рюмеля.
— Разумеется, к войне, — ответил тот серьезно. — Прямо к ней и идем.
Рюмель страдал безобидной манией: он давно уже предсказывал, что в
скором времени разразится европейская война. Иногда можно было подумать, что
он рассчитывает на это. Так, например, сейчас он даже добавил:
— Вот тогда и надо будет оказаться на высоте.
Двусмысленная фраза, которая могла означать: идти сражаться, но которую
Антуан без колебания перевел: добраться до власти.
Подойдя к письменному столу, Рюмель наклонился к Антуану и машинально
понизил голос:
— Вы следите за тем, что происходит в Австрии?
— Гм… Да… как и всякий неосведомленный человек.
— Тисса уже метит на место Берхтольда{565}. А Тиссу я хорошо разглядел
в тысяча девятьсот десятом году: это самый отчаянный малый. Что он, впрочем,
и доказал, будучи председателем венгерского парламента. Читали вы речь, в
которой он открыто угрожал России?
Антуан кончил писать и встал.
— Нет, — сказал он. — Но с тех пор, как я достиг возраста, когда
начинают читать газеты, Австрия всегда выступала в роли забияки… Однако до
настоящего времени никаких серьезных последствий это не имело.
— Потому что ее сдерживала Германия. Но с месяц тому назад позиция
Германии изменилась, и теперь поведение Австрии начинает внушать серьезные
опасения. Публика об этом и не подозревает.
— Объясните же мне, в чем дело, — сказал, невольно заинтересовавшись,
Антуан.
Рюмель взглянул на часы и выпрямился.
— Для вас не будет новостью, что, несмотря на кажущийся союз, несмотря
на речи обоих императоров, отношения между Германией и Австрией уже лет
шесть или семь…
— Так что же? Разве эти несогласия не являются для нас гарантией мира?
— Неоценимой. Это была даже единственная гарантия.
— Была?
Рюмель с очень серьезным видом утвердительно кивнул головой.
— Теперь, друг мой, все это быстро меняется. Он посмотрел на Антуана,
как бы спрашивая себя, насколько далеко можно зайти, разговаривая с ним, и
затем процедил сквозь зубы: — И, может быть, по нашей собственной вине.
— По нашей собственной вине?
— Ну да, боже ты мой! Это сложная история. Что вы скажете, если я вам
сообщу, что самые осведомленные люди в Европе считают, будто мы втайне
лелеем воинственные намерения?
— Мы? Какая чепуха!
— Французы не путешествуют.
Французы, мой дорогой, даже не представляют
себе, какое впечатление производит их вызывающая политика, если смотреть со
стороны… Так или иначе, но постепенное сближение Англии, Франции и России,
их новые военные соглашения, вся дипломатическая игра последних двух лет, —
все это, основательно или нет, начинает беспокоить Берлин. Перед лицом того,
что она совершенно искренне называет «угрозами» со стороны Тройственного
согласия, Германия внезапно обнаружила, что легко может оказаться в полном
одиночестве. Ей хорошо известно, что Италия сейчас только теоретически
входит в Тройственный союз. На стороне Германии теперь одна лишь Австрия, и
потому в эти последние дни она решила скрепить с нею узы дружбы. Даже ценой
значительных уступок, даже ценой изменения внешнеполитического курса. Вы
понимаете, в чем тут дело? Отсюда только один шаг до резкого поворота, до
признания балканской политики Австрии правильной, быть может, даже до
поддержки ее, и говорят, что этот шаг уже сделан. И это тем более важно, что
Австрия, почувствовав, откуда ветер дует, сейчас же воспользовалась этим,
как вы сами видели, чтобы повысить голос. И вот Германия сознательно
одобряет дерзкое поведение Австрии, и не сегодня завтра эта дерзость может
дойти бог знает до чего. И вся Европа окажется автоматически втянутой в
балканскую распрю!.. Понимаете вы теперь, что при некоторой осведомленности
в делах можно стать пессимистом или, по крайней мере, почувствовать
известное беспокойство?
Антуан скептически отмалчивался. Он по опыту знал, что специалисты по
внешней политике всегда предрекают неизбежные конфликты. Он позвонил Леону и
стоял у дверей, ожидая, когда придет слуга, чтобы перейти наконец к вещам
посерьезнее, и весьма неблагосклонно поглядывал на Рюмеля, который,
увлекшись своей темой и позабыв о времени, расхаживал взад и вперед перед
камином.
Отец Рюмеля, бывший сенатор, некогда был приятелем г-на Тибо (он умер
как раз вовремя, чтобы не видеть, как сын поднимается по лестнице
республиканских почестей). Антуану и прежде нередко приходилось встречаться
с Рюмелем, но зачастил он к Антуану, по правде сказать, только в последнюю
неделю. И с каждой встречей довольно суровое мнение о нем Антуана
становилось все определеннее. Антуан заметил, что сквозь эту неослабную
словоохотливость, сквозь скороспелую любезность «влиятельного лица», сквозь
интерес к важным проблемам то и дело проскальзывает что-то обывательское, с
наивной откровенностью обнаруживая самое обыкновенное честолюбие; честолюбие
было, по-видимому, единственным сильным чувством, на какое вообще был
способен Рюмель; Антуан считал даже, что оно несколько не соответствует его
действительным возможностям, по мнению Антуана, ограниченным. Впрочем,
недостаток образования, робость без скромности, отсутствие твердости в
характере — все это было ловко скрыто под внешним лоском будущего «великого
человека».