Антуан вопросительно посмотрел на Даниэля. И тот ответил:
— Что такое Пакмель? Объяснить нелегко. Не правда ли, дружище Бат?
Ничего общего с заурядными ночными кабаками. Почти что семейный пансион. Ну
да, пожалуй, бар, но только от пяти до восьми. В восемь чужаки расходятся и
остаются одни завсегдатаи; столы сдвигают, накрываются большущей скатертью,
и все чинно усаживаются обедать во главе с мамашей Пакмель. Недурной
оркестр. Хорошенькие девушки. Что вам еще нужно? Значит, решено? Встречаемся
у Пакмель?
Антуан редко выходил из дому по вечерам: днем он бывал очень занят, и
поэтому вечером приходилось готовиться к конкурсу больничных врачей. Но в
этот день гематология была ему совсем не по вкусу; завтра воскресенье, всю
работу — на понедельник. Время от времени он проводил субботние вечера,
подчиняясь велениям плоти. Заведение Пакмель ввело его в искушение.
Хорошенькие девушки…
— Ну, раз вы настаиваете, — сказал он самым непринужденным тоном. — А
где же это находится?
— На улице Монсиньи. Ждем вас до половины девятого.
— Появлюсь гораздо раньше, — отозвался Антуан и захлопнул дверцу такси.
Жак не стал бунтовать, — ведь брат согласился прийти, — и его
настроение изменилось, кроме того, ему всегда доставляло удовольствие
потакать капризам Даниэля.
— Пошли пешком? — спросил Батенкур.
— Я ринусь в метро, — заявил Фаври, поглаживая подбородок. — Только
переоденусь и присоединюсь к вам.
Тяжелые грозовые тучи нависли над Парижем — на исходе июля небо всегда
становится опалово-серым, и нельзя понять, то ли это туман, то ли пыль.
До заведения Пакмель можно было дойти за полчаса.
Батенкур подошел поближе к Жаку.
— Ну вот вы и вступили на путь, ведущий к славе, — произнес он без
всякой иронии. Жака передернуло, а Даниэль улыбнулся. Батенкур был старше
его лет на пять, но Даниэль считал его зеленым юнцом и терпел именно за то,
что так бесило Жака: за неистребимое простодушие. Жаку вспомнилось, как они
— чтобы позабавиться — упрашивали Батенкура прочесть что-нибудь наизусть и
как тот подходил к камину и начинал:
Сладковолосый корсиканец{286}! Как прекрасна
В дни мессидора Франция была!
И взрыв веселого хохота никогда не вызывал у него подозрений.
В те далекие дни Симон де Батенкур, недавно приехавший из города,
расположенного где-то на севере страны, — места службы его отца, полковника,
— носил черный, наглухо застегнутый сюртук, который он приобрел, полагая,
что именно в таком приличествует изучать богословие в Париже. Будущий пастор
тогда часто навещал г-жу Фонтанен, которая почитала своим долгом его
опекать, ибо с детства была дружна с полковницей Батенкур.
— Терпеть не могу ваш Латинский квартал, — говорил тем временем бывший
богослов, который ныне жил близ площади Звезды, носил светлые костюмы и,
порвав с родителями из-за нелепейшего брака, в который намеревался вот-вот
вступить, целые дни проводил за оценкой наимоднейших эстампов, получая
четыреста франков в месяц, в книжной лавке Людвигсона, где подыскал ему
место Даниэль.
— Терпеть не могу ваш Латинский квартал, — говорил тем временем бывший
богослов, который ныне жил близ площади Звезды, носил светлые костюмы и,
порвав с родителями из-за нелепейшего брака, в который намеревался вот-вот
вступить, целые дни проводил за оценкой наимоднейших эстампов, получая
четыреста франков в месяц, в книжной лавке Людвигсона, где подыскал ему
место Даниэль.
Жак поднял голову, осмотрелся. Взгляд его упал на старуху — продавщицу
роз, сидевшую на корточках у корзины с цветами; он уже приметил ее, когда
проходил здесь вместе с Антуаном, но тогда он был озабочен и ни на чем не
мог сосредоточиться. И, вспоминая, как они вдвоем поднимались по улице
Суфло, он вдруг почувствовал, что ему чего-то недостает, — так бывает, когда
теряешь какую-то привычную вещь, например, перстень, который всегда носишь
на пальце. Тревожная тоска, которая тяготила его не одну неделю и еще час
назад то и дело сжимала ему сердце, исчезла и после нее остался какой-то
мучительный осадок, какая-то пустота. В первый раз после того, как был
объявлен список, он всем своим существом ощутил, что пришел успех, но это
ошеломило, надломило его, как бывает после провала.
— Ну, а в море ты успел покупаться? — спросил Батенкур Даниэля.
Жак обернулся к Даниэлю.
— Да, в самом деле, — сказал он, и взгляд его потеплел, — ведь ты же
вернулся только ради меня! Весело тебе там было?
— Даже и не представляешь, как весело! — ответил Даниэль.
И Жак заметил с горькой усмешкой:
— Как всегда.
Они посмотрели друг на друга так, будто продолжали давнишний спор.
В привязанности Жака к Даниэлю была взыскательность, не имеющая ничего
общего с той дружеской снисходительностью, которую выказывал ему тот…
— Ты предъявляешь ко мне большие требования, чем к самому себе, —
случалось, упрекал его Даниэль. — Ты так и не примирился с тем образом
жизни, который веду я.
— Да нет же, я приемлю твой образ жизни, — отвечал Жак, — но не могу
принять ту позицию, которую ты занял по отношению к жизни.
Повод для разногласий, возникший давным-давно.
Даниэль, став бакалавром, отрекся от проторенных путей. Отец вечно
отсутствовал и вообще не обращал на него внимания. Мать же не мешала ему
свободно выбрать цель жизни; она с уважением относилась к людям, наделенным
сильной волей; кроме того, ее поддерживала какая-то мистическая вера в ее
детей и вообще в счастливое будущее; больше всего ей хотелось, чтобы сын рос
привольно, чтобы из чувства долга он не искал заработка, стремясь улучшить
материальное положение семьи. А Даниэль как раз об этом и думал. Два года он
втайне промучился оттого, что не мог помогать матери, и все выжидал, не
позволит ли ему удачный случай сочетать сыновний долг с другими
непреодолимыми потребностями, которые им владели.