X
«Лгу себе ежечасно, — размышляла г-жа де Фонтанен, — но если б я
смотрела правде в глаза, мне уже не на что было бы надеяться».
Она постояла у окна в гостиной и, не поднимая тюлевой занавески,
проследила взглядом за Жеромом, Даниэлем и Женни, гулявшими по саду.
«Да, и правдолюбцы, оказывается, могут жить спокойно, хоть и погрязли
во лжи», — подумала она. Но точно так же, как не могла она иногда
противиться приступу смеха, так не могла противиться ощущению счастья,
которое то и дело вздымалось из недр ее души, словно волна морского прибоя,
захлестывая все ее существо.
Она отошла от окна и поспешила на террасу. Стоял тот предвечерний час,
когда до боли в глазах стараешься рассмотреть очертания предметов; небо
покрылось волнистыми разводами, и уже зажглись неяркие звезды. Г-жа де
Фонтанен села, обвела взглядом знакомый пейзаж. Потом вздохнула. Она
предугадывала, что Жером вряд ли будет жить вот так, рядом с ней, как живет
уже две недели; она хорошо знала, что вновь обретенное семейное счастье
вот-вот развеется, как бывало уже много раз! Ведь даже в его отношении к
ней, в его нежности и внимании, она с радостью и со страхом узнавала его,
того самого Жерома, каким он был всегда. И это было доказательством, что он
ничуть не переменился и что близок тот час, когда он ее оставит, как
оставлял всегда. Да, он уже не был тем постаревшим, надломленным Жеромом,
каким был в те дни, когда она привезла его из Голландии и когда он цеплялся
за нее, как утопающий за своего спасителя, искал в ней опору. Теперь,
оставаясь с ней с глазу на глаз, он еще держался как школьник, наказанный за
шалости, и со смиренным и чинным видом вздыхал о своем горе, но уже достал
из чемодана летние костюмы и вся его осанка стала моложавее, хоть сам он
этого и не замечал. Да вот сегодня утром, когда она сказала ему до завтрака:
«Сходите-ка в клуб за Женни, вам это будет прогулкой», — он, правда,
прикинулся, будто ему это безразлично и он только уступает ее просьбе,
однако уговаривать его не пришлось. Он встал, а немного погодя уже быстрой
походкой шел по дорожке, подтянутый, в белых фланелевых брюках и светлом
сюртуке; больше того, она заметила, как на ходу он сорвал веточку жасмина —
украсить петлицу.
В тот миг, когда она вспомнила об этом, Даниэль увидел, что мать одна,
и подошел к ней. С того дня, как к ней вернулся муж, г-жа де Фонтанен стала
как-то чуждаться сына. И Даниэль это подметил: поэтому он и стал чаще ездить
в Мезон и никогда еще не оказывал ей столько внимания, словно хотел
показать, что догадывается о многом и ничего не осуждает.
Он растянулся в раскладном кресле, обтянутом холстом, любимом своем
низеньком кресле, улыбнулся матери и закурил. (Да у него совсем отцовские
руки, жесты!)
— Ты вечером не уедешь, взрослый мой сын?
— Да нет, уеду, мамочка. На раннее утро назначена деловая встреча.
Он заговорил о своей работе, а это случалось не часто; Даниэль
подготовлял к печати номер журнала «Эстетическое воспитание», посвященный
последним направлениям в европейской живописи, приурочивая его выход к
открытию сезона, и был поглощен подбором огромного числа репродукций,
иллюстрирующих статьи. Наступило молчание.
Тишина полнилась вечерними шорохами, и громче всего раздавался стрекот
сверчков, который доносился откуда-то снизу, из рва, пересекавшего лес;
порою тянуло дымком, и легкий ветерок прочесывал сосны и с шелестом гнал по
песку листья, покрытые прожилками, и лоскутья коры, опавшие с платанов.
Летучая мышь, быстро и неслышно махая крыльями, коснулась волос г-жи де
Фонтанен, и та не удержалась, вскрикнула. Помолчав, она спросила:
— А воскресенье ты проведешь здесь?
— Да, приеду завтра на два дня.
— А не пригласить ли тебе своего друга к завтраку?.. Мы с ним как раз
встретились вчера в деревне.
И она добавила — то ли оттого, что и в самом деле так считала, то ли
оттого, что приписывала Жаку те же душевные качества, которые, как ей
казалось, она обнаружила в Антуане, а то ли и оттого, что ей хотелось
доставить удовольствие Даниэлю:
— Вот у кого искренняя и благородная натура! Мы прошли вместе немалый
путь.
Даниэль нахмурился. Ему вспомнился непонятный взрыв раздражения у Женни
в тот вечер, после ее прогулки вдвоем с Жаком.
«Все в ее маленьком внутреннем мире идет вкривь и вкось, нет душевного
равновесия, — печально размышлял он, — раздумье, одиночество, чтение — все
это сделало ее слишком взрослой, а при этом такое неведение жизни! Как быть?
Теперь она немного меня дичится. Была бы она поздоровее, а то нервишки у нее
слабенькие, как у ребенка! А романтические настроения! Воображает, что
никому ее не понять, вечно уклоняется от откровенного разговора!
Замкнутость, самолюбие портят ей всю жизнь! А может быть, все это — еще
отголоски переходного возраста?»
Он пересел в другое кресло, поближе к матери, и спросил для успокоения
совести:
— Скажи, мама, ты ничего не заметила в поведении Жака? Как он держится
с вами обеими, с Женни?
— С Женни? — переспросила г-жа де Фонтанен. От этих двух слов,
брошенных Даниэлем, тревога, притаившаяся в ее душе, вдруг приняла вполне
отчетливую форму. Тревога? Нет, пожалуй, определилось какое-то мимолетное
впечатление, которое ей запомнилось из-за ее способности все воспринимать
особенно чутко. И ее сердце мучительно сжалось: душа ее обратилась к
всевышнему с пылкой мольбой: «Не оставь нас, господи!»
Вернулись с прогулки и остальные.
— Как вы легко одеты, мой друг, — воскликнул Жером. — Берегитесь:
сегодня вечером прохладно, не то что все эти дни.
Он принес из передней шарф, укутал ей плечи. И заметив, как Женни
волоком тащит по песчаной дорожке шезлонг, сплетенный из ивовых прутьев — ей
было предписано лежать после еды, и она оставила его под платанами, —
ринулся ей на помощь и сам водворил его на место.
Нелегко было ему приручить эту дикую пташку. Детство Женни прошло в
такой духовной близости с матерью, что все тягостные переживания г-жи де
Фонтанен косвенно отражались и на ней, и судила она об отце, не зная
снисхождения. Но Жером, восхищенный тем, какое превращение произошло с
Женни, сколько в ней появилось женственности, оказывал ей бесчисленные знаки
внимания и пускал в ход все свое обаяние с такой готовностью услужить и в то
же время с такой сдержанностью, что девушка была тронута.