Вы знаете господина Арвельде?
— Нет. Кто это?
— Известный парижский скрипач, он учил меня музыке. О, он большой,
очень большой артист — он выступает в концертах.
— Ну, и?..
— Он жил в Париже, но он бельгиец. И когда нам надо было бежать, он
увез нас в Бельгию. У него в Брюсселе дом, там мы и поселились.
— С ним вместе?
— Да.
Она поняла вопрос и не стала уклоняться от ответа; казалось даже, что,
избегая недомолвок, она получает какое-то жестокое удовольствие. Но она не
решилась продолжать и замолчала.
После довольно затянувшейся паузы г-жа де Фонтанен спросила:
— Но где же ты была эти последние дни, когда ты осталась одна и дядя
Жером тебя навещал?
— Там.
— У этого господина?
— Да.
— И… твой дядя туда приходил?
— Конечно.
— Но каким же образом ты оказалась одна? — так же мягко расспрашивала
г-жа Фонтанен.
— Потому что господин Рауль сейчас на гастролях в Люцерне и в Женеве.
— Кто такой Рауль?
— Господин Арвельде.
— И мама оставила тебя одну в Брюсселе, а сама поехала с ним в
Швейцарию?
Девочка махнула рукой с таким отчаянием, что г-жа де Фонтанен
покраснела.
— Прости меня, дорогая, — шепнула она. — Не будем больше об этом. Ты
приехала — и прекрасно. Оставайся у нас.
Но Николь упрямо замотала головой.
— Нет, нет, я доскажу, мне уж немного осталось. — Набрав в грудь
побольше воздуха, она выпалила: — Слушайте, тетя. Господин Арвельде в
Швейцарии. Но он там без мамы. Потому что он устроил маме ангажемент в одном
брюссельском театре, она поет в оперетке, у нее обнаружился голос, и он
заставил ее заниматься. Она даже имела большой-большой успех в газетах; у
меня тут в кармане вырезки, можете посмотреть.
Она запнулась, на миг потеряв нить рассказа.
— Так вот, — продолжала она, и глаза ее вспыхнули странным огоньком, —
как раз оттого, что господин Рауль уехал в Швейцарию, дядя Жером и пришел.
Но он опоздал. Мамы уже не было. Однажды вечером она поцеловала меня… Хотя
нет, — она понизила голос и нахмурилась, — мама меня чуть не избила, потому
что не знала, куда меня девать.
Она подняла голову и с вымученной улыбкой продолжала:
— О, если говорить по правде, она на меня вовсе и не сердилась,
наоборот.
Улыбка застыла у нее на губах.
— Она была так несчастна, тетя Тереза, вы даже представить себе не
можете: ей нужно было уходить, потому что внизу ее кто-то ждал. И она знала,
что вот-вот может прийти дядя Жером, потому что он уже много раз к нам
приходил, они даже музыкой занимались вместе с господином Раулем; но в
последний раз он сказал, что ноги его больше у нас не будет, пока здесь
господин Арвельде.
И она знала,
что вот-вот может прийти дядя Жером, потому что он уже много раз к нам
приходил, они даже музыкой занимались вместе с господином Раулем; но в
последний раз он сказал, что ноги его больше у нас не будет, пока здесь
господин Арвельде. И вот, уходя, мама велела мне передать дяде Жерому, что
она уезжает надолго, а меня оставляет и просит его обо мне позаботиться. Я
уверена, он бы так и сделал, но я не решилась ему об этом оказать, когда он
пришел. Он страшно рассердился, я боялась, что он кинется за ними в погоню,
и я нарочно ему соврала, сказала, что жду ее с минуты на минуту. Он везде ее
искал, думал, она еще в Брюсселе. Но я уже больше не могла этого выносить,
не могла там оставаться; во-первых, потому что лакей господина Рауля… ах,
я его ненавижу! — Она вздрогнула. — У него такие глаза, тетя Тереза!..
Ненавижу его! И когда дядя Жером мне сказал о сердобольной душе, я вдруг
сразу решилась. Вчера утром он дал мне немножко денег, и я поскорее ушла,
чтобы лакей у меня их не отобрал, и до вечера пряталась в церквах, а потом
села в ночной пассажирский поезд.
Она говорила быстро, потупившись. Когда она подняла голову, на лице
г-жи де Фонтанен, всегда очень ласковом, было написано такое негодование,
такая суровость, что Николь умоляюще всплеснула руками:
— Тетя Тереза, не судите маму так строго, поверьте мне, она ни в чем не
виновата. Я ведь тоже не всегда веду себя хорошо, я очень ее стесняю, разве
я сама не вижу! Но теперь я уже большая, я не могу так жить. Нет, я больше
так не могу, — повторила она, сжав губы. — Я хочу работать, зарабатывать
себе на жизнь, не быть никому в тягость. Вот почему я приехала, тетя Тереза.
Кроме вас, у меня нет никого. Что мне еще было делать? Приютите меня всего
на несколько дней, хорошо, тетя Тереза? Только вы одна можете мне помочь.
Госпожа де Фонтанен была так растрогана, что не в состоянии была
выговорить гаи слова. Могла ли она когда-нибудь думать, что эта девочка
станет ей вдруг так дорога? Она смотрела на нее с нежностью, которая была
сладка ей самой и унимала собственную боль. Девочка была сейчас, возможно,
не так хороша, как прежде; губы обметало лихорадкой; но глаза! Темные,
серо-голубые, даже, пожалуй, слишком большие, слишком круглые… И какая
честность, какое мужество в их ясном взгляде!
Когда к г-же де Фонтанен вернулась способность улыбаться, она
наклонилась к Николь:
— Моя дорогая, я тебя поняла, я уважаю твое решение и обещаю тебе
помочь. Но на первых порах поживи здесь у нас, тебе нужен отдых.
Она сказала «отдых», а взгляд говорил — «любовь». Николь это поняла, но
не позволила себе растрогаться.
— Я буду работать, я не хочу никому быть в тягость.
— А если мама вернется за тобой?
Ясный взгляд потемнел и сделался на удивление жестким.
— Ну уж нет, ни за что! — хрипло выговорила она.
Госпожа де Фонтанен притворилась, что не слышит.