Она слушала его с любопытством и теперь уже не думала, как бы от него
отделаться.
— Вам часто случается выслушивать подобные признания? — спросила она.
— Да нет. А почему вы спрашиваете?.. Впрочем, пожалуй, да. — Он
улыбнулся. — По правде говоря, довольно часто. — И он добавил с некоторым
вызовом: — Вы удивлены?
И он был растроган, когда она спокойно ответила:
— Ничуть.
Порыв теплого ветра доносил до них аромат садов, мимо которых они шли,
запахи дымка, сырого перегноя, терпкий запах цветов, согретых солнцем, —
индийской гвоздики и гелиотропа. Жак молчал, Женни снова спросила его:
— Итак, выслушивая его признания, вы его и женили?
— Да нет, это было совсем не так. Я сделал все, чтобы помешать этому
нелепому браку. Она вдова, лет на четырнадцать старше, и у нее есть ребенок!
Родители Батенкура даже порвали с ним, но так ничего и не добились.
И он вспомнил, что однажды удачно применил к своему приятелю слово
«одержимый» в том смысле, как его понимают церковнослужители:
— Батенкур прямо одержим этой женщиной.
— Она красива? — спросила Женни, и было ясно, что она не воспринимала
двойного значения словца Жака.
Он так долго молчал, что она недовольно заметила:
— Вот не думала, что поставлю вас в такое затруднение, задав этот
вопрос!
Он все продолжал размышлять и даже не улыбнулся.
— Не могу сказать, что она красивая, она просто страшная. Другого слова
не могу найти. — И, помолчав, воскликнул: — Люди преинтересные создания! —
Тут он поднял глаза на Женни и увидел, что она удивлена. — Да, правда же, —
продолжал он, — все люди необыкновенно интересны! Даже те, на которых никто
не обращает внимания. Замечали ли вы, когда разговор идет об общих знакомых,
сколько подробностей, важных, многое объясняющих в данном человеке,
ускользнуло от вашего собеседника? Вот оттого-то мы так мало понимаем друг
друга.
Он снова взглянул на нее, почувствовал, что она его внимательно слушает
и даже повторяет про себя слова, которые он только что произнес. И
недоверчивость, которую он всегда испытывал по отношению к ней, вдруг
уступила место какой-то радостной непринужденности; ему захотелось еще
полнее овладеть ее вниманием, таким для него непривычным, тронуть сердце
девушки рассказом о некоторых подробностях брачной церемонии, которые были
еще так свежи в его памяти.
— На чем же я остановился? — спросил он рассеянно. — Как бы мне
хотелось описать жизнь этой женщины, хоть знаю я о ней немного! Говорят, она
была продавщицей в универсальном магазине. Упорно выбивалась на поверхность,
— продолжал он, употребляя выражение, которое было записано в его блокноте.
— Сестра Жюльена Сореля. Вы любите «Краснов и черное»?
— Нет, не люблю.
— Да что вы? — удавился он.
— Да что вы? — удавился он. — Впрочем, я понимаю, что вы хотите
сказать. — Подумав с минуту, он рассмеялся. — Но если мы станем раскрывать
скобки, я никогда не кончу рассказ. Я не злоупотребляю вашим временем?
Не желая показывать, как она заинтересована, Женни рассеянно бросила:
— Нет, мы завтракаем только в половине первого, — из-за Даниэля.
— А разве Даниэль уже здесь?
Она попалась на лжи.
— Он сказал, что, может быть, приедет, — ответила она, покраснев. — А
вы не заняты?
— Я не тороплюсь, отец в Париже. Давайте перейдем в тень… Мне бы
хотелось рассказать вам о свадебном обеде после церемонии. Это ведь так,
пустяки, а все же было очень тягостно, поверьте мне. Вот послушайте. Прежде
всего в качестве декорации замок, настоящий памятник старины, со сторожевою
башней, реставрированной Гупийо. Гупийо — это ее первый муж, личность
своеобразная; в прошлом приказчик галантерейной лавки, оказался коммерческим
гением, умер архимиллионером, одарив все наши провинциальные города
«Универсальными магазинами двадцатого века». Вы, конечно, их видели.
Поэтому, кстати сказать, вдова баснословно богата. До того дня я ей не был
представлен. Как бы вам описать ее? Худощавая, гибкая, очень элегантная
женщина, но в лице мало привлекательного; профиль горделивый, кожа смуглая,
чуть-чуть дряблая, и серые глаза, глаза мышиного цвета, какие-то мутные,
будто стоячая вода. Представляете себе? Повадки у нее, как У балованного
ребенка, и вообще держит она себя не по возрасту; говорит громко, смеется, и
— как бы это вам объяснить? — время от времени ее серые глаза начинают
бегать под полуопущенными ресницами, и тогда вдруг все это ребячество,
которое она на себя напускает, начинает вам внушать тревожные мысли, и
как-то невольно приходят на память слухи, которые распространились, когда
она овдовела, будто бы она исподволь отравляла Гупийо.
— Она внушает мне страх, — проговорила Женни, уже не скрывая, как все
это ей интересно.
Жак это почувствовал и приободрился.
— Да, так оно и есть, — повторил он. — Она и в самом деле внушает
какой-то страх. Вспоминаю, что у меня было именно такое ощущение, когда мы
садились за стол; я смотрел на нее, она стояла перед столом, украшенным
белыми цветами, и такое жестокое было у нее лицо…
— Она была в белом?
— Можно сказать, что да; платье на ней было не свадебное, а скорее для
прогулки, какое-то слишком вычурное, изжелта-белое, почти кремовое. Обед был
сервирован на маленьких столиках. И она приглашала всех подряд за свой стол,
не обращая внимания, есть ли место. Батенкур сидел около нее. Вид у него был
неспокойный; он сказал ей: «Вот видите, вы все перепутали», — и они
обменялись таким взглядом… Странным взглядом! У меня создалось
впечатление, что между ними уже ничего нет, ничего молодого, ничего живого —
все в прошлом.