— Куда мы пойдем? — весело спросил Антуан, когда они с Жаком вышли на
дорогу. — Ты в Компьене бывал? Туда километра три с небольшим, если идти
берегом Уазы. Ладно?
Жак согласился. Казалось, он решил ни в чем не противоречить брату.
Антуан взял мальчика под руку, приноравливаясь к его шагу.
— Ну, что ты скажешь про этот фокус с полотенцами? — сказал он, смеясь,
и посмотрел на Жака.
— Ну, что ты скажешь про этот фокус с полотенцами? — сказал он, смеясь,
и посмотрел на Жака.
— С полотенцами? — переспросил тот, не понимая.
— Ну да. Сегодня утром, пока меня водили по всей колонии, у них было
время постелить у тебя прекрасные белые простыни, повесить прекрасные новые
полотенца. Но им не повезло, потому что я снова очутился здесь, когда меня
больше не ждали, и вот…
Жак остановился и принужденно улыбнулся.
— Можно подумать, что тебе во что бы то ни стало хочется отыскать в
колонии что-нибудь плохое, — проговорил он своим низким, чуть дрожащим
голосом. Он умолк, пошел дальше и почти тотчас снова заговорил — с усилием,
словно испытывал бесконечную скуку оттого, что его вынуждают
распространяться на столь ничтожную тему: — Все это гораздо проще, чем ты
думаешь. Белье здесь меняют по первым и третьим воскресеньям каждого месяца.
Артюр, который занимается мною всего каких-нибудь десять дней, поменял мне
простыни и полотенца в прошлое воскресенье; вот он и решил сделать то же
самое сегодня утром, потому что сегодня воскресенье. А на бельевом складе
ему, должно быть, сказали, что он ошибся, и велели принести чистое белье
назад. Я имею на это право только через неделю.
Он опять замолчал и стал глядеть по сторонам.
Прогулка началась явно неудачно. Антуан постарался поскорее переменить
разговор; но сожаление о собственной неловкости не отпускало его и мешало
заговорить просто и весело, как ему хотелось. Когда фразы Антуана звучали
вопросительно, Жак односложно отвечал, но не проявлял к разговору ни
малейшего интереса. В конце концов он неожиданно сказал:
— Прошу тебя, Антуан, не говори об этой истории с бельем директору:
Артюра отругают, а он ни в чем не виноват.
— Ну, разумеется, не скажу.
— И папе тоже? — добавил Жак.
— Да никому не скажу, можешь быть спокоен! Я уж и думать об этом забыл.
Послушай, — заговорил он опять, — я скажу тебе откровенно: видишь ли, я вбил
себе в голову, сам не знаю почему, что здесь все идет кувырком и что тебе
тут плохо…
Жак слегка повернул голову и посмотрел на брата серьезным, изучающим
взглядом.
— Все утро я выслеживал и вынюхивал, — продолжал Антуан. — И наконец
понял, что ошибался. Тогда я сделал вид, что опоздал на поезд. Мне не
хотелось уезжать, не поболтав с тобой хоть немножко с глазу на глаз,
понимаешь?
Жак не отвечал. Улыбалась ли ему перспектива такого разговора? Антуан
отнюдь не был в этом уверен; он испугался, что взял неверный тон, и
замолчал.
Спускаясь к берегу, дорога пошла под уклон, и они поневоле зашагали
быстрее. Добрались до речного рукава, превращенного в канал. Через шлюз был
переброшен железный мостик.
Через шлюз был
переброшен железный мостик. Три больших пустых баржи нависали высокими
коричневыми бортами над почти неподвижной водой.
— Тебе никогда не хотелось пуститься в плаванье на барже? — весело
спросил Антуан. — Неторопливо скользить по каналам, между рядами тополей, и
стоянки у шлюзов, и утренние туманы, а вечером, на закате, сидеть на носу,
ни о чем не думая, с папиросой в зубах, болтать ногами над водой… Ты все
еще рисуешь?
На этот раз Жак явно вздрогнул и даже будто покраснел.
— А что? — спросил он неуверенно.
— Да ничего, — отвечал заинтригованный Антуан. — Просто подумал, что
здесь можно было бы сделать забавные наброски — эти три баржи, шлюз,
мостки…
Бечевник{156} вдоль реки, расширившись, превратился в дорогу. Подошли к
большому рукаву Уазы, катившей навстречу свои полые воды.
— Вот и Компьень, — сказал Антуан.
Он остановился и, защищая от солнца глаза, приложил руку ко лбу.
Вдалеке, на фоне неба, над зеленой листвой, он различил стрельчатую дозорную
башню, закругленную церковную колоколенку; он собирался их назвать, но,
бросив взгляд на Жака, который стоял рядом и, сложив ладонь козырьком, тоже,
казалось, вглядывался в горизонт, он заметил, что Жак смотрит в землю у
своих ног; казалось, он ждет, когда Антуан снова пустится в путь, что Антуан
и сделал, не промолвив ни слова.
Весь Компьень оказался в это воскресенье на улицах. Антуан и Жак
смешались с толпой. Должно быть, с утра здесь проходил набор рекрутов; оравы
принаряженных парней, раскупив у разносчиков трехцветные ленты, шли,
пошатываясь, держась за руки и занимая весь тротуар, и распевали солдатские
песни. На главной улице, заполненной девушками в светлых платьях и удравшими
из казармы драгунами, прогуливались семьями и раскланивались друг с другом
горожане.
Растерянный, оглушенный, Жак смотрел на эту сутолоку со все
возраставшей тревогой.
— Уйдем отсюда, Антуан… — взмолился он.
Они свернули с главной улицы в узкую боковую, тихую и сумрачную,
которая поднималась вверх. Потом вышли на залитую солнцем Дворцовую площадь
— она ослепила их. Жак моргал глазами. Остановились, сели под рассаженными в
шахматном порядке деревьями, которые еще не давали тени.
— Слушай, — сказал Жак, кладя руку Антуану на колено.
Колокола церкви св. Иакова зазвонили к вечерне; их трепет словно
сливался с солнечным светом.
Антуан решил было, что мальчик невольно поддался хмельной прелести
первого весеннего воскресенья.
— О чем ты думаешь, старина? — рискнул он спросить.
Вместо ответа Жак поднялся; оба молча направились к парку.
Жак не обращал никакого внимания на пышность пейзажа. Казалось, его
занимает другое — как обойти наиболее людные места.