Он чувствовал, что в силах преодолеть любое сопротивление, но отлично
знал, что силам его скоро наступит предел; нельзя было терять времени.
Он распорядился, чтобы принесли счет за месяц и расписание поездов.
Поезд отходил в девятнадцать пятнадцать.
Ринетта попросила его помочь ей, и они вытащили из-под вешалки старый
деревянный сундучок, покрашенный в черный цвет, — там хранился сверток с
какими-то вещами.
— А это платье, которое я носила в горничных, — сказала она.
И тут Жерому вспомнился гардероб Ноэми, который Николь оставила хозяйке
номеров в Амстердаме. Он сел, посадил Ринетту к себе на колени и не спеша,
но с жаром, от которого дрожал его голос в конце каждой фразы, принялся
убеждать ее, что ей надо бросить все наряды — наряды продажной женщины, что
она должна от всего отречься, вся, до конца, возвратиться к простой и чистой
— к прежней своей жизни.
Слушала она чинно. Его слова находили отклик в каких-то забытых уголках
ее души. «Да и верно, — думала она наперекор себе. — Куда у нас в этих
тряпках пойдешь? К большой обедне? За кого бы они меня приняли?» Но как
бросить или отдать кому-нибудь кружевное белье, кричащие платья, на которые
ушло столько сбережений? Впрочем, она должна была двести франков подруге, с
которой жила вместе; как только речь зашла об отъезде, этот долг стал немало
тревожить Ринетту, а вот теперь, оставляя все это тряпье подруге, она
покроет долг и даже не притронется к банкнотам Жерома. Все улаживалось. А
при мысли, что сейчас она оденется в старенькое платьице из черной саржи,
Ринетта захлопала в ладоши, как будто собираясь идти на маскарад; в
нетерпении она мигом соскочила на пол и разразилась каким-то нервическим
смехом, дрожа, как от рыданий. Жером отвернулся, чтобы она переоделась без
стеснения. Подошел к окошку, погрузился в созерцание стен, окружавших
дворик.
«Да, я все же лучше, чем обо мне думают», — рассуждал он. Доброе дело
искупало в его глазах вину, за которую, откровенно говоря, он никогда себя и
не корил. Однако для полного душевного умиротворения ему еще чего-то
недоставало. Не оборачиваясь, он крикнул:
— Ринетта, скажите, что вы больше на меня не сердитесь!
— Да нет же.
— Тогда скажите мне это. Скажите: «Я вас прощаю».
Она колебалась.
— Будьте же добры, — умолял он, глядя по-прежнему в окошко. — Ну
произнесите эти три слова!
Она покорилась:
— Ну ясно, что… что я вас… прощаю, сударь.
— Благодарю.
Слезы подступили к его глазам. Ему казалось, будто он вновь вступает в
согласие с окружающим миром, вновь обретает душевный покой, которого лишен
был долгие годы. На окне нижнего этажа заливалась канарейка. «Я человек
добрый, — мысленно повторил Жером.
— Судят обо мне неверно. Не понимают
меня. Я стою больше, чем моя жизнь…» Сердце его переполнилось какой-то
беспредметной нежностью, состраданием.
— Бедняжка Крикри, — сказал он негромко.
Он оглянулся, Ринетта застегивала черный шерстяной корсаж. Она зачесала
волосы назад, ее чисто вымытое лицо опять стало таким свежим, — перед ним
опять была застенчивая и упрямая служаночка, которую Ноэми вывезла из
Бретани шесть лет тому назад.
Жером не выдержал, подошел к ней, обнял за талию. «Я человек добрый, я
лучше, чем обо мне думают», — все повторял он про себя, словно припев. А его
пальцы уже машинально расстегивали ее юбку, пока губы прикасались к ее лбу
отеческим поцелуем.
Ринетта вздрогнула, — испугалась почти так же, как тогда, давным-давно.
А он все крепче и крепче прижимал ее к себе.
— У вас те же духи, верно? Пахнут лимонадом…
Она улыбнулась, подставила ему губы для поцелуя и закрыла глаза.
Как еще она могла доказать ему свою благодарность? Как еще Жером мог в
минуту мистического восторга выразить до конца то возвышенное сострадание,
которое переполняло его душу?
Когда они приехали на Монпарнасский вокзал, поезд уже подали. И только
тут, увидев на вагоне дощечку с надписью «Ланьон», Ринетта ясно поняла, что
все это происходит с ней наяву. Да, тут нет никакого «подвоха». Ведь так
близко осуществление мечты, которую она вынашивала в душе многие годы!
Почему же ей до того тоскливо?
Жером занял ей место, и они стали прохаживаться мимо ее купе. Больше
они не разговаривали. Ринетта думала о чем-то, о ком-то… Но не решалась
прервать молчание. Жерома тоже, казалось, мучила какая-то тайная тревога, —
он не раз оборачивался к ней, будто собираясь что-то сказать, но сразу
умолкал. И вот наконец, даже не глядя на нее, он признался:
— Я сказал тебе неправду, Крикри. Госпожа Пти-Дютрей умерла.
Она не стала выпытывать подробности, заплакала, и ее молчаливое горе
было приятно Жерому. «Какие же мы оба хорошие», — подумал он с умилением.
Они не обменялись ни словом до самого отъезда. Если бы Ринетта посмела,
она бы в два счета отдала деньги Жерому, вернулась к мадам Розе, упросила бы
взять ее обратно. А Жером, которому надоело ждать, уже не испытывал никакой
радости от того, что затеял всю эту душеспасительную канитель.
Когда поезд наконец тронулся, Ринетта набралась смелости, выглянула из
окна и крикнула:
— Сделайте милость, сударь, передайте поклон Даниэлю!
Поезд грохотал, и Жером ничего не расслышал. Она поняла, что он не
разобрал ее слов, губы ее задрожали, а рука, прижатая к груди, судорожно
дернулась.
А он улыбался, радуясь, что она уезжает, и изящно помахивал ей шляпой.
Им уже завладел новый замысел, и он был вне себя от нетерпения: с
первым поездом он вернется в Мезон, падет к ногам жены, сознается во всем —
почти во всем.