— Сегодня понедельник. Нужно, чтобы в
пятницу или в субботу она была уже в гипсе. Потом будет видно. Потом?..»
Некоторое время он размышлял. Ему ясно представилась терраса одного из
санаториев в Берке{561} и среди прочих «гробов», выстроенных в ряд под
ласковым соленым ветром, тележка подлиннее других и в ней, на матрасе без
подушки, — запрокинутое лицо больной и эти же прекрасные глаза, синие,
живые, устремленные на дюны, замыкающие горизонт.
— В Остенде, — объясняла г-жа де Батенкур, все еще сердясь на лень
своей дочери, — были устроены уроки танцев по утрам в казино. Я хотела,
чтобы она ходила туда. Так вот, после каждого танца эта девица в изнеможении
валилась на диванчик, хныкала, старалась обратить на себя всеобщее внимание.
Все ее страшно жалели… — Она пожала плечами. — А я терпеть не могу этих
нежностей! — горячо вырвалось у нее.
И взгляд, устремленный на Антуана, был так неумолим, что ему внезапно
вспомнились ходившие в свое время слухи, будто старый Гупийо, который под
конец жизни сделался ревнив, умер от яда. Она прибавила негодующим тоном:
— Это становилось так смешно, что я вынуждена была уступить.
Антуан окинул ее недоброжелательным взглядом. Внезапно он принял
твердое решение. С этой женщиной он не станет вести серьезного разговора:
пусть она себе спокойно уходит, а он спешно вызовет ее мужа. Гюгета не дочь
Батенкура, но Антуан помнил, что Жак всегда говорил о Симоне: «В башке у
него пусто, а сердце золотое».
— Ваш муж в Париже? — спросил он.
Госпожа де Батенкур решила, что он наконец соглашается придать
разговору более светский характер. Мог бы поторопиться! Она хотела попросить
его кое о чем, и для этого ей нужно было завоевать его расположение. Она
засмеялась и призвала англичанку в свидетельницы.
— Вы слышите, Мэри? Нет, мы осуждены оставаться в Турени до февраля,
из-за охотничьего сезона! Мне удалось вырваться сюда на этой неделе, в
перерыве между двумя партиями гостей, но в субботу у меня опять полон дом.
Антуан ничего не ответил, и это молчание рассердило ее окончательно.
Приходилось отказаться от мысли приручить этого дикаря. Она находила, что он
просто смешон с этим своим отсутствующим видом и к тому же дурно воспитан.
Она прошла через всю комнату за своим манто.
«Отлично, — подумал Антуан, — сейчас я пошлю телеграмму Батенкуру;
адрес у меня есть. Он может быть в Париже завтра, самое позднее —
послезавтра. В четверг — рентген. И для полной уверенности консультация с
Патроном. В субботу мы заключим ее в гипс».
Гюгета, сидя в кресле, надевала перчатки с видом примерной девочки.
Г-жа де Батенкур, утопая в мехах, поправляла перед зеркалом свою шляпу из
перьев золотистого фазана, напоминавшую шлем валькирии. Довольно кислым
тоном она спросила:
— Ну что же, доктор? Никаких предписаний? Что вы велите ей делать?
Нельзя ли ей будет иногда ездить на охоту с мисс в английском шарабане?
VI
Проводив г-жу де Батенкур, Антуан вернулся в кабинет и открыл дверь в
приемную.
Довольно кислым
тоном она спросила:
— Ну что же, доктор? Никаких предписаний? Что вы велите ей делать?
Нельзя ли ей будет иногда ездить на охоту с мисс в английском шарабане?
VI
Проводив г-жу де Батенкур, Антуан вернулся в кабинет и открыл дверь в
приемную.
Вошел Рюмель походкой человека, который не может терять даром ни
минуты.
— Я заставил вас ждать, — сказал, извиняясь, Антуан.
Тот ответил жестом вежливого протеста и протянул руку как хороший
знакомый. Он как бы говорил: «Здесь я всего-навсего пациент». На нем был
черный сюртук с шелковыми отворотами, в руке он держал цилиндр. Его
представительная осанка вполне гармонировала с этим официальным облачением.
— Ого! — весело заметил Антуан. — У вас такой вид, словно вы приехали
прямо от президента республики.
Рюмель засмеялся довольным смехом.
— Не совсем, мой друг. Я из сербского посольства: был завтрак в честь
миссии Даниловского, которая на этой неделе остановилась проездом в Париже.
А сейчас — новая обуза: министр посылает меня встречать королеву
Елизавету{563}, которой, к сожалению, вздумалось объявить, что в пять часов
она посетит выставку хризантем. Впрочем, я с ней знаком. Она очень простая и
милая. Обожает цветы и терпеть не может никаких церемоний. Я могу
ограничиться несколькими приветственными словами без всякой официальности.
Он улыбнулся с каким-то отсутствующим видом, и Антуану пришло в голову,
что он обдумывает свое приветственное слово, которое должно быть и
почтительным, и галантным, и остроумным.
Рюмелю было уже за сорок. Львиная голова с густой белокурой гривой,
откинутой назад и обрамляющей полноватое лицо, похожее на лицо древнего
римлянина; воинственные, лихо закрученные усы; голубые глаза, живые и
пронзительные. «Не носи этот хищник усов, — думал иногда Антуан, — у него
был бы бараний профиль».
— Ах, этот завтрак, мой друг! — Он сделал паузу, полузакрыл глаза и
слегка покачал головой. — Двадцать или двадцать пять человек за столом, все
сановники, важные особы, и что же? В лучшем случае найдется двое-трое умных
людей. Просто ужасно!.. Но все-таки я, кажется, обделал одно дельце. Министр
ничего не знает. Боюсь, как бы он мне его не испортил: он совсем как собака,
вцепившаяся в кость…
Сочный голос и тонкая улыбка, как бы продолжающая каждое произнесенное
слово, придавали его речи известную остроту, всегда, впрочем, одинаковую.
— Вы разрешите? — прервал его Антуан, подходя к письменному столу. —
Мне нужно только послать одну срочную телеграмму. — Я вас слушаю. Как вы
себя чувствуете после этой сербской трапезы?
Рюмель не ответил на вопрос, словно не расслышал его. Он продолжал
непринужденно болтать.