Ласковые звуки скрипок, протяжное навязчивое пение смычков
истомили ее, довели до изнеможения.
Антуан посмотрел на нее, шепнул:
— Лулу…
Она подняла глаза, допила бокал до последней зеленой льдинки и, не
сводя с него взгляда — какого-то нового для него, насмешливого, почти
наглого, вдруг спросила:
— А ты никогда… не встречался с чернокожей женщиной?
— Нет, — ответил Антуан, храбро качнув головой.
Она умолкла. Какая-то непонятная усмешка медленно тронула ее губы.
— Ну, теперь пойдем, — сказала она резко.
Она уже закуталась в манто из темного шелка, словно в маскарадное
домино во время ночного праздника. И когда Антуан вслед за ней вошел во
вращающиеся двери, он снова услышал, как сквозь сжатые зубы у Рашели
вырвался короткий, почти беззвучный смех, который так его отпугивал.
XII
Когда Жером еще жил в Париже на улице Обсерватории, он распорядился,
чтобы консьерж брал всю его корреспонденцию, а сам он время от времени за
ней заходил. Потом перестал показываться, даже не оставил своего адреса, так
что за два последних года скопилось огромное количество всякой печатной
дребедени. И как только консьерж узнал, что г-н де Фонтанен прибыл в
Мезон-Лаффит, он передал все Даниэлю, попросив вручить корреспонденцию в
собственные руки адресата.
В груде бумаг, к своему великому удивлению, Жером нашел два старых
письма.
Одно из них, отправленное восемь месяцев назад, извещало, что на его
имя открыт текущий счет на сумму в шесть тысяч и несколько сот франков,
оставшихся после ликвидации какого-то его не вполне удачного предприятия, —
он давно махнул рукой на эти деньги.
Лицо его просияло. То, что на его текущем счету появились деньги,
рассеивало неприятное чувство, которое тяготило его с той поры, как он
водворился в Мезон-Лаффите; неприятное чувство было вызвано не только
пребыванием в семье, где он уже был лишним, но также и денежными
затруднениями, ранившими его гордость.
(Уже пять лет, как супруги поделили свое имущество. Г-жа де Фонтанен,
отказавшись от развода, отстранила мужа от всех дел, связанных со скромным
наследством, которое оставил ей отец-пастор. Наследство это, уже довольно
сильно порастраченное, все же позволяло ей существовать более или менее
безбедно, не отказываться от своей квартиры и не экономить средства для
воспитания детей. А Жером, не успевший пустить на ветер ее родовое имение,
продолжал заниматься делами: даже в Бельгии и Голландии, куда его таскала за
собой Ноэми, он играл на бирже, занимался спекуляциями, финансировал всякие
новые изобретения и, несмотря на все свое легкомыслие, обладал даже
некоторым чутьем и нюхом в рискованных предприятиях, затевая довольно
успешные дела.
Год на год не приходился, но все же он почти всегда жил
припеваючи; ему случалось даже, для успокоения совести, переводить на
текущий счет жены по нескольку тысяч франков, чтобы принять некоторое
участие в расходах на содержание Женни и Даниэля. Однако за последние месяцы
жизни за границей его положение сильно пошатнулось, и он не мог пользоваться
капиталом, который вложил в дела, даже помышлять не мог о том, чтобы вернуть
Терезе деньги, которые она привезла ему в Амстердам, и принужден был жить на
ее содержании. Это его очень мучило; особенно тяжела была мысль, что жена
может подумать, будто нужда заставила его вернуться к семье.)
Поэтому некоторая сумма денег, неожиданно появившаяся у него, вернула
Жерому долю самоуважения. Ведь какое-то время он будет располагать свободой.
Ему не терпелось поделиться новостью с женой, и он уже направился к
двери, на ходу распечатывая второй конверт, надписанный ученическим
почерком, который ничего ему не говорил, как вдруг остановился, до того был
ошеломлен:
«Сударь!
Сообщаю вам, что со мной произошло событие, лично мне не доставившее
горя, а даже, напротив, очень большую радость, потому как я долго мучилась
от своего одиночества, но из-за этого меня прогнали с места, и я совсем
теперь отчаялась, но ведь вы меня не бросите без средств к жизни в такое
время, а ведь другого места мне теперь не найти, ведь становится мне все
труднее, а на руках у меня осталось всего тридцать франков да тридцать су и
за душой нет у меня ни гроша — нечем содержать ребеночка, которого я хотела
бы выкормить сама, как это и полагается.
А также я вас ни в чем не упрекаю и надеюсь, что письмо мое вас не
рассердит и вы придете мне на помощь завтра или послезавтра — самое позднее
в четверг, а то я и сама не знаю, что со мною будет.
Любящая и верная Вам В.Ле Га».
Сначала он ничего не понял. Ле Га? Кто это И вдруг вспомнил: «Да это
Викторина… Крикри!»
Он вернулся, сел, вертя письмо в руках. «Завтра или послезавтра». Он
разобрал дату на штемпеле и высчитал: письмо ждало его два с лишним года.
Бедняжка Крикри! Что же с ней сталось? Что подумала она о его молчании? Что
с ребенком? Он задавал себе все эти вопросы без особого волнения, а
выражение сострадания, безотчетно появившееся на его лице, было всего лишь
данью условностям. Однако в его памяти все явственнее вырисовывалось, смущая
его душу, маленькое, застенчивое, пугливое существо, невинные глаза, детский
ротик…
Крикри. Да, как он с ней познакомился? Ах да, у Ноэми — она вывезла
девочку из Бретани.