.. Странным взглядом! У меня создалось
впечатление, что между ними уже ничего нет, ничего молодого, ничего живого —
все в прошлом.
«А может быть, — размышляла Женни, — может быть, он уж не такой
развращенный, как мне казалось, и совсем не черствый, и совсем не…» И в
тот же миг она поняла, что уже давно знает, какой Жак чуткий и добрый. От
этой мысли она пришла в смятение и, следя за его рассказом, невольно
отмечала именно то, что еще больше подтверждало благоприятное впечатление,
которое он сегодня произвел на нее.
— Симону все хотелось, чтобы я сел слева от него, — продолжал он. —
Ведь я был единственным его приятелем на свадьбе. Даниэль обещал приехать,
но обманул, и никто из Батенкуров не явился — даже двоюродный брат Симона, с
которым они вместе воспитывались; Симон так на него рассчитывал, все ждал,
до последнего поезда. Жаль было беднягу. Натура у него впечатлительная,
уязвимая, уверяю вас. Я знаю о нем много хорошего. Он все оглядывался —
вокруг были чужие. Вспомнил он о своих родителях и все твердил мне: «Никогда
я не думал, что они обойдутся со мной так сурово. Как же, значит, они на
меня сердятся!» А за ужином он сказал: «От них ни единого слова, даже
телеграммы не прислали! Я теперь для них не существую. Верно ведь, скажи?» Я
не знал, что ему отвечать. И он поспешно добавил: «О, я не о себе забочусь,
мне-то все равно. Я забочусь об Анне». И как раз в это время Анна,
наводившая на меня страх, распечатала телеграмму — ее только что принесли.
Батенкур побледнел как смерть, но оказалось, телеграмма пришла на ее имя —
поздравление от подруги. Тут он не выдержал: не обращая внимания на
окружающих, которые не спускали с него глаз, не обращая внимания на Анну, ее
замкнутое лицо, ее холодный взгляд, он расплакался. Она разозлилась. И он
это прекрасно понял. Положил ладонь на ее руку и вполголоса, как мальчишка,
проговорил: «Прошу меня извинить». Слушать его было невыносимо. Она не
шелохнулась. И тут, — а это было еще тяжелее, чем его слезы, — он стал
оживленно болтать, шутить, через силу, со слезами на глазах, ни на секунду
не останавливаясь и то и дело утирая слезы обшлагом рукава.
Жак с таким волнением рассказывал об этой сцене, что Женни негромко
сказала:
— Как это ужасно…
Он переживал радость автора, — вероятно, впервые. И переживал остро. Но
лицемерно скрыл ее.
— Я вам еще не надоел? — спросил он, словно не услышав ее замечания. И
тут же продолжал: — Но это еще не все. За десертом раздались крики с других
столов: «Новобрачных!» Батенкур и его жена встали, улыбаясь, с бокалами
шампанского обошли зал. Вот Тут-то и произошла душераздирающая сцена. Обходя
столы, они забыли о ее дочке от первого мужа — девчурке лет восьми-девяти.
Она бросилась за ними бежать. Они уже вернулись на свои места.
Мать нехотя
поцеловала девочку и поправила ей воротничок. А потом подтолкнула ее к
Батенкуру. Но у того после обхода столов, когда он не встретил ни одного
дружеского взгляда, снова полились слезы, и он ничего не видел; пришлось
посадить девочку ему на колени. Что за фальшивая улыбка была у него, когда
он наклонился к чужому ребенку! Девочка подставила ему щечку, у нее были
такие грустные глаза, — нет, мне этого никогда не забыть. В конце концов он
ее поцеловал. А она все не уходила, и он стал поглаживать ее подбородок с
каким-то тупым выражением лица, вот так, одним пальцем, понимаете? Уверяю
вас, это производило такое жалкое впечатление… Словом, скверная история,
вы не находите?..
Она обернулась к нему, ее поразило то выражение, с которым он произнес
«скверная история». И заметила, что во взгляде Жака нет ничего тяжелого,
грубого, всего, что ей было так неприятно, и даже его ясные, живые,
выразительные глаза были сейчас прозрачны, как вода. «Почему он не всегда
такой?» — подумала она.
Жак улыбался. Невеселые эти воспоминания были для него не так уж важны
— ему доставляло удовольствие вникать в жизнь других людей, познавать их
мысли и чувства. Женни это тоже доставляло удовольствие, и, пожалуй, для
обоих оно сейчас возрастало от одного сознания, что они испытывают его не в
одиночку.
Они дошли до конца аллеи; уже показалась опушка леса. Солнце раскинуло
на траве перед ними сверкающий ковер. Жак остановился.
— Моя болтовня вам наскучила, — сказал он.
Она промолчала.
А он все не прощался и вдруг проговорил:
— Раз уж я дошел до вашего дома, — мне хотелось бы повидаться с
Даниэлем.
Как некстати он напомнил о том, что она солгала, и особенно рассердило
ее то, что он сразу поверил ей. Она не отвечала, и Жак понял только одно, —
что он ей надоел и она не хочет, чтобы он провожал ее дальше.
Он был уязвлен. Однако ему не хотелось расставаться с нею, не хотелось,
чтобы у нее в душе остался дурной осадок, именно в это утро, когда ему
показалось, будто между ними возникло то, о чем он смутно мечтал уже столько
месяцев, а может быть, и лет!
Они продолжали молча идти по тропинке, заросшей акациями, ведущей к
садовой калитке. Жак держался немного позади, и ему была видна изящная и
какая-то печальная линия ее щеки.
Чем дальше они шли, тем невозможнее было ему изменить решение и
оставить ее. Минуты бежали. Вот они остановились у калитки. Она ее открыла.
Он пошел вслед за ней. Они пересекли сад.
На террасе никого не было; в гостиной — тоже.
— Мама! — окликнула Женни.
Никто не отвечал. Она подбежала к кухонному окну и, уже раз солгав,
спросила:
— Господин Даниэль приехал?
— Нет, мадемуазель, но только что принесли телеграмму.