Никогда еще так внезапно не налетала на
него такая неистовая страсть.
— Мадемуазель Рашель… — послышался чей-то шепот.
Она подняла голову, сказала:
— Это Алина, ей хочется побыть около малышки.
Она улыбнулась, словно поддерживая просьбу служанки. Ему стало досадно,
что появится третье лицо, но отказать он не решился.
— Так, значит, вас зовут Рашель? — пробормотал он. — Хорошо, хорошо,
пусть войдет.
Он мельком заметил, как старушка встала на колени у кровати. Он подошел
к открытому окну, в висках у него стучало; с улицы не доносилось ни
малейшего дуновения; порою вспыхивали далекие зарницы, и тогда небо над
крышами светлело. И только тут он почувствовал — до чего устал; ведь он
простоял на ногах три-четыре часа подряд. Он поискал глазами, нельзя ли
присесть где-нибудь. В пролете между окнами прямо на полу, на кафеле, лежали
два детских матраса, уложенных наподобие дивана. Должно быть, тут обычно и
спала Дедетта, а комната, должно быть, отведена была Алине. Он тяжело
опустился на убогое ложе, прислонился спиной к стене, и необоримое
вожделение снова охватило его: только бы еще раз проникнуть взглядом сквозь
прозрачную ткань и увидеть очертания упругой трепещущей груди! Но теперь на
Рашель свет не падал.
— А что, не сдвинулась ли у девочки нога? — невнятно спросил он, не
поднимаясь с места. Она шагнула к кровати, и все ее тело колыхнулось под
тканью пеньюара.
— Нет.
Губы у Антуана пересохли, по-прежнему его не оставляло ощущение, будто
ему слепит глаза. Он ломал себе голову, как бы устроить так, чтобы Рашель
встала против света.
— Все такая же бледненькая?
— Чуть-чуть порозовела.
— Будьте добры, поломите ее голову попрямее. Пониже и попрямее…
Тогда она вступила в полосу света, быстро прошла между лампой и
Антуаном. И было довольно этой секунды, чтобы с новой силой его обуяло
вожделение. Он вынужден был зажмурить глаза и крепче прижаться к стене; он
замер, стиснув зубы и стараясь подольше сохранить под сомкнутыми веками
заветное видение. Воздух, как всегда летом в больших городах, был насыщен
смрадным запахом дыма, конского навоза, асфальтовой пыли — и дышать было
нечем. Мухи, как пули, ударялись об абажур и облепляли влажное лицо Антуана.
Время от времени вдали, над окраиной города, еще погромыхивало.
Жара, нервное напряжение, смятение чувств мало-помалу осилили его;
незаметно для себя он впал в забытье: мышцы расслабились, он привалился к
стене — и заснул.
Проснулся он от какого-то странного волнения, еще в полудремоте
почувствовал что-то приятное. Он долго нежился, испытывая непонятное ему
самому блаженство, пока не определил, с какой стороны, через какую точку на
внешней границе тела проникает в него живительное благодатное ощущение.
Проникало оно через бедро. И он тут же осознал, что кто-то сидит бок о бок с
ним, что проникающее в него тепло исходит от некой живой плоти и что эта
плоть, это горячее тело — ее, Рашели, а ощущает он чувственное удовольствие,
которое стало еще полнее, как только он определил источник. Молодая женщина
приникла к нему, вероятно, во сне. У него хватило самообладания не
шелохнуться. Весь сон как рукой сняло. Место, где их бедра соприкасались
сквозь ткань, было меньше ладони, но сейчас тут сосредоточилась вся
способность Антуана к восприятию. Он застыл, не двигаясь, задыхаясь,
поразительно ясно воспринимая, чувствуя, как сливается тепло их тел, и
испытывал более острое наслаждение, чем от самого упоительного поцелуя.
Вдруг Рашель открыла глаза, потянулась, не спеша отстранилась от него и
выпрямилась всем телом. Он сделал вид, будто она его разбудила. Улыбаясь,
она призналась:
— А я чуточку вздремнула.
— И я тоже.
— Уже совсем светло, — проговорила она, подняв руку и приглаживая
волосы.
Антуан взглянул на карманные часы — было около четырех.
Девочка спала довольно спокойно. Алина сложила руки, словно для
молитвы. Антуан подошел к кровати, откинул одеяло. «Ни капли крови, все в
порядке». Неотступно следя глазами за каждым движением Рашели, он стал
щупать пульс у девочки и насчитал сто десять ударов.
«До чего же горяча была ее нога», — подумал он.
Рашель смотрелась в обломок зеркала, прикрепленного к стене тремя
гвоздиками, и посмеивалась. Шапка рыжих волос, расстегнутый ворот, сильные
обнаженные руки, открытый, смелый, немного насмешливый взгляд — вся она
приводила на память аллегорическую фигуру «Марсельезы» на республиканских
баррикадах{351}.
«Нечего сказать, хороша!» — пробормотала она, сделав гримаску. Впрочем,
она отлично знала, что сохраняет и свежий цвет лица, и всю прелесть
молодости даже в час пробуждения. Она ясно прочла это и на физиономии
Антуана, когда он подошел и взглянул на ее отражение в зеркале. Она тотчас
же заметила, что мужской взгляд ищет не глаза ее, а губы.
Антуан увидел в зеркале и себя — рукава, засученные по локоть, руки,
задубленные йодом, измятая и запятнанная кровью рубашка.
— А я-то! Ведь меня ждали к обеду в баре Пакмель! — сказал он.
На ее лице мелькнула странная улыбка:
— Ах, вот как? Значит, иногда вы бываете у Пакмель?
Их глаза смеялись. Антуан развеселился: весь свой опыт он черпал из
встреч с женщинами легкого поведения. И вдруг ему показалось, что Рашель не
так уж неподатлива.
— Ну, я иду домой, — сказала она, обернувшись к служанке, наблюдавшей
за ними. — Если я смогу быть вам полезна, не стесняйтесь, позовите меня.