Он повалился на диван и опять заплакал; отчаянья
больше не было; нет, он плакал теперь потому, что бесконечно устал, и еще
из-за комнаты, из-за фиалок, из-за отцовской руки на затылке, из-за доброты
Антуана, из-за всей этой новой и неведомой жизни; он плакал оттого, что все
наперебой толковали ему о своей любви, оттого, что теперь все начнут им
заниматься, с ним говорить, улыбаться ему; оттого, что придется всем
отвечать; оттого, что его покою пришел конец.
IX
Чтобы переход Жака к новой жизни был более плавным, Антуан отложил его
возвращение в лицей до октября. Вместе со своими бывшими однокурсниками,
ныне преподавателями университета, он выработал программу повторительных
занятий, которые должны были постепенно вернуть мальчику утраченные навыки
умственной работы. За дело взялись трое преподавателей. Это были молодые
люди, друзья. Ученик-вольнослушатель работал регулярно, в меру своих сил,
насколько хватало внимания. Вскоре Антуан с радостью убедился, что месяцы
заточения в исправительной колонии нанесли мыслительным способностям брата
гораздо меньший урон, чем он опасался; в некоторых отношениях его ум стал в
одиночестве даже более зрелым, и если поначалу дело продвигалось довольно
медленно, то вскоре успехи брата превзошли все ожидания Антуана. Свою
независимость Жак использовал с толком и не злоупотреблял ею. Впрочем,
Антуан, не говоря об этом отцу, но с молчаливого согласия аббата Векара,
решил пренебречь неудобствами, связанными с предоставленной Жаку свободой.
Он сознавал богатство этой натуры и понимал, что будет гораздо полезнее, —
если дать ей развиваться самостоятельно, не ставя лишних препон.
В первые дни мальчик с глубоким отвращением выходил из дому. Улица
оглушала его. Антуану приходилось изобретать всяческие поручения, чтобы
заставить брата дышать воздухом. Жак заново знакомился с родным кварталом.
Скоро он даже вошел во вкус прогулок; время года стояло прекрасное; ему
нравилось идти набережными до собора Богоматери, бродить по Тюильрийскому
саду. Однажды он даже набрался храбрости и зашел в Лувр; но воздух музея
показался ему душным и затхлым, а вереницы картин до того однообразными, что
он поспешил уйти и больше туда не возвращался.
За обеденным столом он по-прежнему был молчалив; он слушал отца.
Впрочем, толстяк держался с такой неумолимой властностью и был так суров в
обращении, что все, кто жил под его кровом, молча прятались — каждый за
своей маской. Даже Мадемуазель, при всем своем безоглядном преклонении перед
г-ном Тибо, скрывала от него свое подлинное лицо. А он, давая полную волю
своей потребности навязывать окружающим непререкаемые суждения, наслаждался
этим почтительным безмолвием, которое простодушно принимал за всеобщее с ним
согласие. С Жаком он держался крайне сдержанно и, верный взятым на себя
обязательствам, никогда не спрашивал его, как он проводит время.
Был, однако, один пункт, в котором г-н Тибо остался непреклонным: он
категорически запретил поддерживать какие бы то ни было отношения с
Фонтаненами и для большей безопасности даже решил, что Жак не появится этим
летом в Мезон-Лаффите, куда г-н Тибо переезжал вместе с Мадемуазель каждую
весну и где у Фонтаненов тоже был небольшой участок на опушке леса.
Был, однако, один пункт, в котором г-н Тибо остался непреклонным: он
категорически запретил поддерживать какие бы то ни было отношения с
Фонтаненами и для большей безопасности даже решил, что Жак не появится этим
летом в Мезон-Лаффите, куда г-н Тибо переезжал вместе с Мадемуазель каждую
весну и где у Фонтаненов тоже был небольшой участок на опушке леса. Было
условлено, что Жак, как и Антуан, останется на лето в Париже.
Запрещение видеться с Фонтаненами стало предметом серьезного разговора
между братьями. Первым побуждением Жака было взбунтоваться: у него было
такое чувство, что допущенная в свое время несправедливость не будет
устранена до тех пор, пока его друг останется под подозрением. Эта бурная
реакция даже понравилась Антуану: он усмотрел в ней свидетельство того, что
Жак, подлинный Жак возрождается. Но когда первая волна гнева улеглась, он
принялся увещевать брата. И без особого труда добился от него обещания не
искать встреч с Даниэлем. По правде сказать, Жак и не особенно к ним
стремился. Он все еще дичился людей и вполне довольствовался дружбой с
братом, тем более что Антуан старался держаться с ним по-товарищески,
запросто, не подчеркивая ни разницы в возрасте, ни власти, которой он был
облечен.
Как-то в начале июня, возвращаясь домой, Жак увидел, что перед
подъездом толпится народ: матушку Фрюлинг хватил удар, она лежала на полу
поперек швейцарской. Вечером она пришла в сознание, но правая рука и правая
нога у нее не действовали.
Через несколько дней, утром, как раз когда Антуан собирался уходить,
раздался звонок. В дверях стояла настоящая Гретхен в розовой блузке и черном
фартучке; она покраснела, но сказала со смелой улыбкой:
— Я пришла квартиру убрать… Господин Антуан меня не узнает? Лизбет
Фрюлинг…
Говор у нее был эльзасский, в ее детских устах звучавший еще более
протяжно. Антуан вспомнил «сиротку матушки Фрюлинг», в былые времена
скакавшую день-деньской во дворе на одной ножке. Она объяснила, что приехала
из Страсбурга, чтобы ухаживать за теткой и заменить ее в работе по дому; не
теряя времени, она принялась за уборку.
Она стала приходить ежедневно. Приносила поднос и прислуживала молодым
людям за завтраком. Антуан подшучивал над тем, как она быстро краснеет, и
расспрашивал о жизни в Германии. Ей было девятнадцать лет; все шесть лет
после отъезда из их дома она прожила в Страсбурге у своего дяди, который
держал гостиницу-ресторан неподалеку от вокзала. Пока рядом бывал Антуан,
Жак тоже вставлял в разговор слово-другое. Но если он и Лизбет оставались в
квартире одни, он ее избегал.
Однако, когда Антуан дежурил в больнице, она приносила завтрак прямо в
комнату Жака. Тогда он спрашивал ее, как себя чувствует тетка, и Лизбет не
скупилась на подробности: матушка Фрюлинг поправляется, но медленно; у нее с
каждым днем улучшается аппетит.