Нет, погодите,
выслушайте меня. Жака нет в Париже с июня прошлого года, сейчас на носу
апрель, значит, он там около девяти месяцев. Я ни разу его не видел, он мне
не писал; но отец часто навещает его, он говорит, что Жак чувствует себя
хорошо, много занимается; что уединенность и дисциплина дали превосходные
результаты. Обманывается ли отец? Или его обманывают? После вчерашней нашей
встречи у меня вдруг стало неспокойно на душе. Я подумал, что, может быть,
ему там худо, а я, ничего не зная об этом, не могу ему помочь; эта мысль
мучает меня. И тогда я решил прийти к вам и честно все рассказать. Я взываю
к дружбе, которая связывает вас с ним. Речь идет вовсе не о том, чтобы
выдать его секреты. Но вам он, наверное, пишет обо всем, что там происходит.
И только вы один можете меня успокоить — или заставить меня вмешаться.
Даниэль слушал его с безучастным лицом. Первым его побуждением было
вообще отказаться от разговора. Высоко подняв голову, он смотрел на Антуана
суровыми от волнения глазами. Потом, не зная, как поступить, он обернулся к
матери. Та с интересом ждала, что будет дальше. Ожиданье затягивалось.
Наконец она улыбнулась.
— Говори все как есть, мой милый, — сказала она и с какой-то удалью
взмахнула рукой. — О том, что не солгал, никогда жалеть не приходится.
И Даниэль повторил ее жест. Он решился. Да, время от времени он получал
от Тибо письма, все более краткие, все менее ясные. Даниэль знал только, что
его товарищ живет на полном пансионе у какого-то провинциального
добряка-учителя, но где? На конвертах всегда стоит штемпель почтового вагона
северного направления. Может, какие-то курсы подготовки на бакалавра?
Антуан старался не показать своего изумления. Как тщательно скрывал Жак
правду от лучшего своего друга! Отчего? От стыда? Да, должно быть, от того
самого чувства стыда, которое заставляло г-на Тибо приукрашивать
действительность, именуя исправительную колонию в Круи, куда он упрятал
своего сына, «религиозным учреждением на берегу Уазы». Внезапно у Антуана
мелькнуло подозрение, что эти письма написаны Жаком под чью-то диктовку.
Быть может, малыша там запугивают? Антуану вспомнилась разоблачительная
кампания, предпринятая одной революционной газетой в Бовэ, ужасные
обвинения, брошенные Благотворительному обществу социальной профилактики;
обвинения оказались ложными, г-н Тибо возбудил против газеты процесс, он
блестяще выиграл его и проучил клеветников, но все же…
Нет, Антуан привык полагаться только на себя.
— Не могли ли бы вы мне показать одно из этих писем? — попросил он. И,
видя, как покраснел Даниэль, запоздало добавил с извиняющейся улыбкой: —
Только одно, просто взглянуть… Не важно, какое…
Не отвечая и даже не спросив глазами совета у матери, Даниэль встал и
вышел из комнаты.
Оставшись с г-жой де Фонтанен наедине, Антуан опять испытал те же
чувства, что и в прошлый раз: растерянность, любопытство, влечение.
Она
смотрела прямо перед собой и, казалось, не думала ни о чем. Но одно ее
присутствие как будто подстегивало внутреннюю жизнь Антуана, обостряло его
проницательность. Воздух вокруг этой женщины обладал какой-то особой
проводимостью. Сейчас Антуан явственно ощущал исходившее от нее неодобрение.
И он не ошибся. Она не порицала прямо ни Антуана, ни г-на Тибо, поскольку
ничего не знала об участи Жака, но, вспоминая свой единственный визит на
Университетскую улицу, она не могла отделаться от впечатления, что там
что-то неладно. Антуан догадывался об ее чувствах и почти разделял их.
Разумеется, если б кто-либо посмел критиковать поступки его отца, он бы
только возмутился; но сейчас в глубине души он был на стороне г-жи де
Фонтанен — против г-на Тибо. В прошлом году — этого он не забыл, — когда он
впервые окунулся в атмосферу, окружавшую Фонтаненов, воздух отцовского дома
долго еще казался ему непригодным для дыхания.
Вошел Даниэль и протянул Антуану неказистый конверт.
— Это первое письмо. Самое длинное, — сказал он, садясь.
«Дорогой Фонтанен,
Пишу тебе из моего нового дома. Не пытайся мне писать, здесь это
категорически запрещено. В остальном же мне здесь очень хорошо.
Преподаватель у меня тоже хороший, он добр ко мне, и я много занимаюсь. У
меня много товарищей, они тоже очень добры ко мне. По воскресеньям меня
навещают отец и брат. Так что, как видишь, мне здесь очень хорошо. Прошу
тебя, дорогой Даниэль, во имя нашей дружбы, не суди строго моего отца, тебе
всего не понять. А я знаю, что он очень добрый, и он правильно сделал, что
отослал меня из Парижа, где я зря терял время в лицее, теперь я сам это
сознаю, и я очень доволен. Не даю тебе своего адреса, чтобы быть уверенным,
что ты не станешь мне писать, так как это было бы для меня просто ужасно.
Как только смогу, дорогой Даниэль, напишу тебе еще.
Жак».
Антуан дважды прочитал письмо. Если б он не узнал по некоторым
характерным приметам почерк брата, он ни за что бы не поверил, что письмо
писал Жак. Адрес на конверте был проставлен другой рукой — почерк
крестьянский, неуверенный, с помарками. Антуана в равной мере смущали и
форма письма, и его содержание. К чему столько лжи? Мои товарищи! Жак жил в
камере, в том пресловутом «специальном корпусе», который был учрежден г-ном
Тибо в исправительной колонии Круи для детей из хороших семей и который
всегда пустовал; Жак не общался ни с одним живым существом, кроме служителя,
приносившего ему еду и сопровождавшего на прогулках, да еще раза два-три в
неделю приезжал из Компьеня учитель, чтобы дать ему урок.