— Его пальцы очертили в воздухе изящные контуры спящего ребенка. —
Она похудела, но это даже к лучшему, она только похорошела от этого, вы не
находите?
Госпожа де Фонтанен не отвечала. Он взглянул на нее, помолчал в
нерешительности, потом воскликнул:
— Да ведь вы совсем седая, Тереза!
Она встала и почти подбежала к зеркалу над камином. И правда, оказалось
достаточно двух дней, чтобы ее волосы, уже тронутые сединой, но все еще
русые, совсем побелели на висках и вокруг лба. Даниэль наконец понял, что в
облике матери показалось ему с первой минуты новым, необъяснимым. Г-жа де
Фонтанен разглядывала себя, не зная, как к этому отнестись, не в силах
подавить сожаление; она увидела в зеркале позади себя Жерома, он улыбался
ей, и это невольно утешило ее. Ее седина забавляла его; он дотронулся
пальцем до белоснежной пряди, колыхавшейся в свете лампы.
— Ничто вам так не идет, друг мой, ничто так не оттеняет, — как бы это
получше сказать, — не оттеняет молодость вашего взгляда.
Словно оправдываясь, но прежде всего стараясь скрыть удовольствие, она
сказала:
— Ах, Жером, это были ужасные ночи и дни. В среду, когда были
испробованы все средства, не оставалось уже никакой надежды… Я была совсем
одна! Я так боялась!
— Бедный мой друг! — вскричал он с пылкостью. — Я страшно огорчен, ведь
мне ничего не стоило приехать! Я был в Лионе в связи с делом, которое вам
известно, — продолжал он с такой уверенностью, что она чуть было не начала
рыться в памяти. — Я совершенно забыл, что у вас не было моего адреса.
Впрочем, я ехал-то всего лишь на сутки, у меня даже пропал обратный билет.
Тут он вспомнил, что давно уже не давал Терезе денег. В ближайшие три
недели у него не предвиделось никаких поступлений. Прикинув, сколько денег у
него сейчас при себе, он не мог удержаться от гримасы; но поспешил ей
объяснить:
— И вся эта поездка оказалась почти впустую, ни одной серьезной сделки
заключить не удалось. Я все еще надеялся до последнего дня — да так и
вернулся не солоно хлебавши. Эти лионские толстосумы так безумно скучны, так
недоверчивы в делах!
И он принялся рассказывать о своей поездке. Сочинял он щедро, без тени
смущения, получая удовольствие от собственных выдумок.
Даниэль слушал его; впервые, глядя на отца, он испытывал чувство,
похожее на стыд. Потом без причины, без всякой видимой связи он подумал о
человеке, про которого рассказала ему та женщина в Марселе, — «мой старик»,
говорила она, — этот женатый мужчина, с головой ушедший в дела, являлся к
ней только днем, потому что вечера он проводил всегда в обществе своей
«настоящей жены». Лицо матери, слушающей отца, показалось ему в эту минуту
совершенно непонятным. Их взгляды встретились. Что прочитала мать в глазах
сына? Быть может, она разобралась в его мыслях лучше, чем он сам? Торопливо,
с легким недовольством она сказала:
— Иди спать, мой мальчик; ты падаешь от усталости.
Он повиновался. Но, нагибаясь, чтобы ее поцеловать, он вдруг
представил, как мечется бедная женщина, всеми покинутая, совсем одна, у
постели умирающей Женни. И во всем виноват он! При мысли о боли, которую он
ей причинил, его затопила нежность. Он обнял ее и прошептал на ухо:
— Прости.
Она ждала этого слова с первой минуты, как он вернулся домой; но оно не
принесло ей счастья, которое она испытала бы, будь оно сказано раньше.
Даниэль это ощутил и рассердился на отца. Г-жа де Фонтанен тоже поняла это,
но рассердилась на сына, потому что он должен был поговорить с ней, пока они
были одни.
То ли из озорства, то ли из чревоугодия Жером подошел к подносу и с
забавной гримасой стал его рассматривать.
— Для кого же все эти лакомства?
Его манера смеяться была довольно наигранной: откидывая голову назад,
отчего зрачки закатывались в уголки глаз, он трижды выдавливал из себя
монотонное «ха»: «Ха! Ха! Ха!»
Придвинув к столу табурет, он взялся за чайник.
— Не пейте этот чай, он остыл, — сказала г-жа де Фонтанен, подогревая
самовар. Он стал было протестовать, и она сказала без улыбки: — Не мешайте
мне, пожалуйста.
Они были одни. Чтобы следить за чайником, она подошла поближе и вдыхала
витавший над мужем кисловатый аромат мелиссы, вербены. Слегка улыбнувшись,
он поднял к ней голову с видом ласковым и покаянным; в одной руке, словно
школьник, он держал ломтик хлеба, а свободной рукой обнял жену за талию; од
проделал это без всякого смущения, что свидетельствовало об изрядном
любовном опыте. Г-жа де Фонтанен резким движением высвободилась; она боялась
собственной слабости. Как только он убрал руку, она снова приблизилась,
заварила чай и опять отошла.
Она по-прежнему держалась с печальным достоинством, но при виде такой
поразительной беззаботности ощущала, как улетучивается ее обида. Украдкой
она разглядывала его в зеркале. Янтарный цвет лица, миндалевидные глаза,
гибкость талии, некоторая изысканность в одежде — во всем сквозила этакая
восточная небрежность. Она вспомнила, как невестой записала в своем
дневнике: «Мой возлюбленный прекрасен, как индийский принц». Она смотрела на
него — смотрела прежними глазами. Он сидел бочком на слишком низком для него
табурете, вытянув ноги к камину. Изящно действуя кончиками пальцев с
холеными ногтями, он намазывал маслом одну тартинку за другой, золотил медом
и, наклоняясь над тарелкой, с аппетитом отправлял в рот. Покончив с едой, он
залпом выпил чай, с легкостью танцора встал и удобно вытянулся в кресле.
Можно было подумать, что ровно ничего не произошло, что он, как прежде,
живет здесь. Он ласково гладил прыгнувшую к нему на колени Блоху. На
безымянный палец левой руки надет был широкий сардониксовый перстень,
полученный им в наследство от матери, — старинная камея, где Ганимед{108}
молочно-белым контуром выступал над густой чернотой фона; с годами перстень
стерся и при каждом движении руки скользил вверх и вниз по фаланге.