И тут на залитой лунным светом садовой стене он увидел
тень девушки: ее профиль, затылок, волосы, стянутые в узел, подбородок, даже
склад губ — весь ее силуэт, бархатно-черный, безукоризненно четкий. Он
указал на него пальцем. Вдруг у него мелькнула безумная мысль, не
раздумывая, с той дерзостью, на которую способны одни только застенчивые
люди, он припал к стене и поцеловал тень любимого лица.
Женни отпрянула, словно торопясь отнять у него свое изображение, и
исчезла за калиткой. Сияющий квадрат сада погас: калитка захлопнулась. Жак
услышал, как Женни бежит по дорожке, посыпанной мелкими камешками. И тогда
он ринулся прочь и скрылся в темноте.
Он смеялся.
Женни все бежала, бежала, словно ее преследовали черно-белые призрачные
тени, населявшие завороженный сад. Она ворвалась в дом, взлетела наверх, в
свою спальню, и бросилась на постель. Она была в холодном поту, ее бил
озноб. Сердце у нее ныло; она прижала к груди дрожавшие руки и с размаху
уткнулась лбом в подушку. Вся ее воля напряглась в одном усилии: ничего не
вспоминать! Стыд терзал ее, не давал выплакаться. И ею владело не изведанное
еще чувство: страх. Страх перед самой собою.
Залаяла Блоха, брошенная внизу. Возвращался Даниэль.
Женни слышала, как он, напевая, поднимается по лестнице, — вот он встал
у двери. Постучать не решился — ни полоски света не пробивалось сквозь
дверные пазы, и он вообразил, что сестра уже спит. Да, но почему же в
гостиной горят все лампы?.. Женни не шелохнулась, — ей хотелось побыть
одной, в темноте. Но, чуть заслышав, что брат уходит, она почувствовала
такую нестерпимую тоску, что вскочила с постели, крикнула:
— Даниэль!
Он держал в руках лампу и в ее свете увидел лицо, искаженное мукой,
неподвижные глаза. Решил, что сестру встревожило его опоздание, и начал было
извиняться, но она его перебила, сказала каким-то сиплым голосом:
— Да нет, я просто раздражена. Никак не могла отделаться от твоего
приятеля: он за мной все таскался и таскался, не отходил ни на шаг!
Она побледнела от ярости и чеканила каждый слог. И вдруг ее лицо
залилось краской, она разрыдалась и, обессилев, села на постель.
— Уверяю тебя, Даниэль… скажи ему… Прогони прочь… не могу я
больше, уверяю тебя, не могу!
Он смотрел на нее, опешив, пытаясь отгадать, что же между ними
произошло.
— Да, но… в чем же дело? — произнес он невнятно. Он не решался
выговорить то, что вдруг пришло ему на ум. Губа у него вздернулась, кривясь
в смущенной улыбке. И он произнес вкрадчиво: — А может быть, бедняга Жак…
в тебя…
Тон был так многозначителен, что не стоило и договаривать. К его
удивлению, сестра больше не дрожала — она опустила глаза, и вид у нее был
безразличный.
Самообладание к ней возвратилось. После долгого молчания,
когда Даниэль уже не надеялся, что услышит ответ, она бросила:
— Может быть.
Голос ее снова звучал, как обычно.
«Она его любит», — подумал Даниэль и так был ошеломлен своим
неожиданным открытием, что лишился дара речи.
И тут взгляды их встретились, и для Женни стало ясно, о чем думает
брат. Она взбунтовалась: ее голубые глаза блеснули, на лице появилось
вызывающее выражение, и ровным голосом, в упор глядя в глаза Даниэлю и
покачивая своей упрямой головкой, она повторила три раза подряд:
— Никогда! Никогда! Никогда!
Но Даниэль все смотрел на нее с каким-то сомнением и вместе с тем
ласково, озабоченно, как старший, и она почувствовала себя оскорбленной,
подошла к брату, откинула с его лба непокорную прядку и, похлопав его по
щеке, сказала:
— А ты хоть обедал сегодня, глупыш?
IX
Антуан стоял в пижаме у камина и малайским кинжалом нарезал кекс.
Рашель зевнула.
— Режь потолще, котик, — сказала она ленивым голосом. Она лежала в
постели нагая, заложив руки под голову.
Окно было отворено, но затянуто донизу полотняной шторой, и в комнате
было полутемно и жарко, как в палатке, нагретой солнцем. Париж изнывал в
пекле августовского воскресного дня. Ни звука не доносилось с улицы И весь
дом тоже притих, может быть, пустовал; только наверху кто-то вслух читал
газету, — вероятно, Алина развлекала г-жу Шаль и девочку — дело у нее шло на
поправку, но еще предстояло лежать несколько недель.
— Хочу есть, — заявила Рашель, открыв пунцовый кошачий рот.
— Вода еще не закипела.
— Ну и пусть! Дай же.
Он положил изрядный кусок кекса на тарелку и поставил на край постели.
Она медленно изогнула стан и, лежа, приподнялась на локте, откинула голову и
стала есть, двумя пальцами отщипывая куски и бросая их в рот.
— А ты, милый?
— Жду чая, — сказал он, опускаясь в глубокое кресло на подушки.
— Устал?
Он улыбнулся ей.
Постель была низкая, вся на виду. Розовые шелковые занавески, откинутые
в глубь алькова, ниспадали полукруглыми складками, и казалось, что нагое
тело Рашели горделиво красуясь, покоится в выемке прозрачной раковины, как
некая аллегорическая фигура.
— Был бы я художником… — шепнул Антуан.
— Так и есть, ты устал, — заметила Рашель, и на ее лице промелькнула
усмешка. — Ты всегда превращаешься в художника, когда устаешь.
Она откинула голову на пламенеющий ковер своих волос, и лицо ее
скрылось в тени. Ее тело, словно сотворенное из перламутра, лучилось. Правая
слегка согнутая нога нежилась, утопая в пуховике, левую же она приподняла,
подчеркнув крутой изгиб бедра и выставив колено, белое, как слоновая кость.