Он понял все это
еще раньше и без ее слов, сам не зная почему, даже не успев ощутить
мучительную тоску, как будто всегда к этому готовился.
Они поднялись по лестнице в квартиру Рашели на Алжирской улице, так
больше и не обменявшись ни словом.
Он ненадолго остался в одиночестве в розовой комнате. Стоял
ошеломленный, смотрел на постель, видневшуюся в глубине алькова, на
туалетный столик, на весь этот уголок, ставший для него домом. Вот она
вернулась, уже сняв пальто. Он видел, как она входит, закрывает дверь,
приближается к нему, прикрыв глаза золотистыми ресницами, сжав губы, храня
тайну.
И он упал духом; шагнув к ней, спросил невнятно:
— Скажи, ведь это неправда?.. Ты не покинешь меня?
Она села, усталым прерывистым голосом попросила его успокоиться,
сказала, что ей предстоит долгое путешествие — деловое путешествие в
Бельгийское Конго. Затем она пустилась в длинное объяснение. Гирш поместил
все ее деньги — наследство от отца — в какое-то маслобойное предприятие,
которое до сих пор работало превосходно, приносило хороший доход. Но один из
директоров (а их было двое) умер, и она только что узнала, что другой,
ставший теперь во главе предприятия, вступил в соглашение с крупными
брюссельскими коммерсантами, основавшими в Киншасе, а это в тех же местах,
конкурирующий маслобойный завод, и они всеми силами стараются разорить
предприятие Рашели. (Ему казалось, что, рассказывая обо всем этом, она
обрела уверенность в себе.) Все осложнялось политическими делами. Всех этих
Мюллеров поддерживает бельгийское правительство. Живя здесь, вдали от всего,
Рашель не может ни на кого положиться. А ведь дело касается ее единственного
достояния, ее материального благополучия, всего ее будущего. Она
поразмыслила, поискала кое-какие окольные пути. Гирш живет в Египте и порвал
всякие связи с Конго. Осталось одно-единственное решение: поехать самой и
там на месте или перестроить маслобойный завод, или продать его за
подходящую сумму этим самым Мюллерам.
Ее спокойствие подкупило Антуана — он смотрел на нее, побледнев,
нахмурив брови, но слушал, не перебивая.
— Все это можно уладить быстро?.. — наконец отважился он спросить.
— Как сказать!
— Ну за какое время, за месяц?.. Больше? За два?.. — Его голос дрогнул:
— За три месяца?
— Да, пожалуй.
— А может быть, меньше?..
— Ну, нет. Ведь за месяц только доберешься туда.
— А если нам найти кого-нибудь, послать вместо тебя? Найти верного
человека?..
Она пожала плечами.
— Верного человека, говоришь? Послать на месяц без всякого контроля? К
конкурентам, которые готовы подкупить любого, сделать своим сообщником!
Это было так разумно, что он не стал настаивать.
.
Она пожала плечами.
— Верного человека, говоришь? Послать на месяц без всякого контроля? К
конкурентам, которые готовы подкупить любого, сделать своим сообщником!
Это было так разумно, что он не стал настаивать. В действительности же
он с первой минуты только об одном и хотел спросить: «Когда?» Со всеми
другими вопросами можно было подождать. Он нерешительно потянулся к ней и
произнес каким-то смиренным голосом, который так не соответствовал выражению
его нахмуренного лица — лица человека действия:
— Лулу… ведь ты не уедешь так, сразу?.. Скажи… Говори же…
— Конечно, не сразу… Но скоро, — созналась она.
Он весь напрягся.
— Когда?
— Когда все будет готово, еще сама не знаю.
Они замолчали, и сила воли чуть не изменила обоим. Антуан видел по
измученному лицу Рашели, что она совсем изнемогает, самообладание покидало и
его. Он подошел к ней и снова умоляюще спросил:
— Ведь это неправда, скажи?.. Ведь ты… не уедешь?
Она прижала его к груди, обняла, повлекла, ступая неверными шагами, к
алькову, и оба как подкошенные упали на постель.
— Молчи. Больше ни о чем не спрашивай, — прошептала она. — Ни слова,
больше ни единого слова об этом, не то я сейчас же уеду, даже не предупредив
тебя!
И он замолчал, смирился, побежденный; он зарылся лицом в ее
разметавшиеся волосы — теперь плакал он.
XIV
Рашель проявила упорство. Весь месяц она уклонялась от вопросов.
Встречаясь с Антуаном, подмечая его тревожный взгляд, она отворачивалась.
Весь этот месяц был нестерпимо тягостен. Жизнь продолжалась, но каждый
поступок, каждая мысль болью отзывались в их исстрадавшихся сердцах.
Сразу после объяснения Антуан призвал на помощь свою деятельную волю,
но призвал напрасно и сам был поражен тем, как мучительны его переживания, и
ему было стыдно, что он почти не властен над своей тоской. Его охватило
тягостное сомнение: да за что это?.. И он тотчас же остерегся: лишь бы никто
не заметил. К частью, против воли подчиняясь своему деятельному образу
жизни, он, каждое утро идя по больничному двору, словно обретал какой-то
талисман и снова мог весь день выполнять свой врачебный долг; когда он был с
больными, он думал только о них. Но как только он вспоминал обо всем, —
скажем, между двумя визитами или за обеденным столом дома (г-н Тибо вернулся
из Мезон-Лаффита, и начиная с октября семейная жизнь вошла в колею), —
безысходная тоска, которая все время подстерегала его, сразу же охватывала
его, и он становился рассеянным, чуть что — выходил из себя, как будто вся
та внутренняя сила, которой он так гордился, выливалась теперь в одну лишь
способность раздражаться.
Он проводил возле Рашели все вечера и ночи. Без радости. Их речи, их
молчание были отравлены, объятия быстро изнуряли, не утоляя той почти
враждебной страсти, которую они испытывали друг к другу.