А как обстоит с морфием? — Он открыл
коробку с капсулами, на которых сам же заблаговременно тайком замазал
этикетки, чтобы у больного не явилось никаких подозрений. — Три центриграмма
за сутки… Уже! Ну, куда же сестра задевала?.. А, вот мензурка».
Легкими, почти радостными движениями принялся он за анализ. Он уже
подогревал зонд на спиртовой лампочке, когда дверь скрипнула, и от этого
звука он внезапно с сильно бьющимся сердцем повернул голову. Но то была не
Жиз. Семеня ногами, приближалась к нему Мадемуазель, сгорбленная, как старый
дровосек, скрюченная теперь так сильно, что, даже вывернув шею, она с трудом
могла поднять на уровень рук Антуана глаза, еще совсем живые под дымчатыми
стеклами узких очков. При малейшем волнении у нее непроизвольно начинала
трястись голова. Ее маленький лоб цвета слоновой кости желтел между белыми,
гладко зачесанными прядями волос.
— Ах, это ты, Антуан, — вздохнула она. И затем, безо всяких
предисловий, продолжала дребезжащим голосом: — Знаешь, со вчерашнего дня это
стало просто невыносимо! Сестра Селина испортила мне две чашки бульона и
больше литра молока без всякого толку! Она чистит ему бананы по двенадцати
су, а он к ним даже не притрагивается… А то, что остается, нельзя
употреблять из-за микробов! О, я ничего не имею ни против нее, ни против
других, она просто святая. Но поговори с ней, Антуан, запрети ей продолжать
в том же духе! Зачем принуждать больного? Надо подождать, пока он сам
попросит! Вечно она ему что-нибудь предлагает! Сегодня утром, например,
мороженое! Антуан! Предлагать ему мороженое! Чтоб у него сразу же сердце
замерзло! Точно у Клотильды есть время бегать за мороженщиками! Когда нужно
кормить такую ораву!
Антуан, терпеливо слушая, заканчивал анализ и отвечал на ее речи
неопределенным ворчанием. «Целых двадцать пять лет она, не возражая ни
словом, выдерживала потоки отцовского красноречия, — думал он, — теперь
наверстывает упущенное».
— Знаешь ли ты, сколько ртов мне приходится кормить? — продолжала
старая дева. — Сколько ртов, считая, кроме всех прочих, еще сестру и Жиз?
Трое на кухне, трое в столовой и твой отец! Сосчитай-ка! Мне как-никак
стукнуло семьдесят восемь, и в моем состоянии…
Тут она мгновенно отшатнулась, так как Антуан встал из-за стола и
направился к умывальнику. Она по-прежнему ужасно боялась болезней, заразы; в
течение целого года она вынуждена была жить подле тяжело больного человека,
сталкиваться с сиделками, докторами, вдыхать запах лекарств; это действовало
на нее как яд и еще усугубляло постепенное угасание ее сил, начавшееся года
три тому назад. Она до известной степени сознавала свою дряхлость.
— С тех пор как господь отнял у меня моего Жака, — жаловалась она, — я
не то что гроша, а и полгроша не стою.
Видя, что Антуан намыливает руки, не двигаясь с места, она робко
сделала два шага к умывальнику:
— Поговори с сестрой, Антуан, поговори с ней! Тебя она послушается!
Он бросил в ответ примирительное «ладно», затем, не обращая больше на
нее внимания, вышел из комнаты.
Видя, что Антуан намыливает руки, не двигаясь с места, она робко
сделала два шага к умывальнику:
— Поговори с сестрой, Антуан, поговори с ней! Тебя она послушается!
Он бросил в ответ примирительное «ладно», затем, не обращая больше на
нее внимания, вышел из комнаты. Она видела его удаляющиеся ноги и ласково
следила за ними глазами: Антуан был ее «утешением на этой земле», потому что
почти не отвечал на ее слова и никогда ей не противоречил.
Он снова вышел в коридор, чтобы войти в кабинет из прихожей, как будто
только что явился.
Господин Тибо был один, с сестрой милосердия. «Значит, Жиз у себя в
комнате? — подумал Антуан, — Тогда она должна была услышать, как я пришел…
Она избегает меня…»
— Здравствуй, Отец, — сказал он непринужденным тоном, к которому теперь
всегда прибегал в разговоре с больным. — Здравствуйте, сестрица!
Господин Тибо приподнял веки.
— А, это ты?..
Он сидел в большом мягком кресле, придвинутом к столу. Голова его,
казалось, стала слишком тяжела для плеч, подбородок вдавливался в салфетку,
которую сестра повязала ему вокруг шеи, и рядом с его грузным, как бы
осевшим телом казались невероятно длинными два черных костыля, прислоненные
с обеих сторон к высокой спинке кресла. Верхние стекла, расписанные в
псевдоренессансном стиле, бросали радужные блики на колышущийся головной
убор сестры Селины и пятна винного цвета на скатерть, покрывавшую стол, на
котором дымилась тарелка молочного супа с саго.
— Ну, — сказала сестра.
Она набрала ложку супа, обтерла ее о край тарелки и затем с деланно
веселым «гоп-ла!», словно давая соску грудному младенцу, просунула ложку
между мягкими губами больного и влила содержимое ему в рот, прежде чем он
успел отвернуться. Обе руки старика, лежавшие на коленях, раздраженно
задвигались. Его самолюбие страдало, когда другие видели, что он не может
есть самостоятельно. Он сделал усилие, чтобы схватить ложку, которую держала
сестра, но пальцы, давно уже онемевшие, а теперь еще отекшие от водянки,
отказывались служить ему. Ложка выскользнула и упала на ковер. Резким
движением он оттолкнул тарелку, стол, сестру.
— Я не голоден, нечего меня насильно кормить! — закричал он,
обернувшись к сыну и как бы ища у него защиты. И, ободренный молчанием
Антуана, бросил в сторону монахини сердитый взгляд: — Уберите все это!
Сестра, не возразив ни слова, отошла на шаг и скрылась из поля зрения
старика.
Больной кашлянул. (Его речь ежеминутно прерывалась сухим,
непроизвольным, без малейшего удушья, покашливанием, от которого у него
сжимались кулаки и морщились сомкнутые веки.)
— Знаешь, — бросил г-н Тибо таким тоном, точно хотел причинить
неприятность врагу, — вчера вечером и сегодня утром меня тошнило!
Антуан почувствовал, что отец искоса посматривает на него.