Его охватило
отчаянье. «Куда, куда бежать, черт возьми, где найдешь покой? Покой для
работы, покой, чтоб думать лишь о своем? Вечно уступки! Семья, приятели,
Жак! Все будто сговорились мешать мне работать, мешать жить!» Кровь прилила
к голове, в горле пересохло. Прошел на кухню, выпил два стакана холодной
воды и вернулся в спальню.
В полном унынии начал он раздеваться. В этой комнате, где он еще не
успел обзавестись домашними привычками, ему было явно не по себе, все
казалось неуютным, вещи выглядели чужими, даже враждебными.
Прошел чуть ли не час, пока он лег, и потом долго еще не мог уснуть.
Непривычным было близкое соседство уличного шума; он вздрагивал от стука
шагов по тротуару. Мысли все были какие-то случайные — о том, что надо
починить будильник, и о том, как на днях, засидевшись на вечеринке у Филипа,
он с трудом нашел авто… Временами с пронзительной четкостью вспоминалось:
возвращается Жак; в отчаянье ворочался он на узкой кровати.
«В конце концов, — думал он с яростью, — должен же я устроить свою
жизнь! Пусть сами выпутываются, как знают! Поселю его здесь, раз уж так
порешили. Налажу его занятия, так и быть. А там пусть делает, что хочет! Я
взял на себя ответственность за него. Но на этом — стоп! Пусть не мешает
моей карьере! Должен же я устроить свою жизнь! А все прочее…»
От его любви к мальчику не осталось и следа. Он вспомнил поездку в
Круи. Вновь увидел брата, худого, истомленного одиночеством; а может, у него
туберкулез? Если так, он уговорит отца отправить Жака в хороший санаторий —
не в Швейцарию, а в Овернь или в Пиренеи; и он, Антуан, останется один,
будет свободно располагать своим временем, работать, как сочтет нужным… Он
даже поймал себя на мысли: «Возьму себе его комнату, устрою там свою
спальню!..»
VIII
Назавтра Антуан проснулся в совершенно ином расположении духа и потом в
больнице поглядывал все утро с радостным нетерпением на часы; хотелось
поскорее принять брата из рук г-на Фема. На вокзал он явился задолго до
поезда и, расхаживая взад и вперед по платформе, припоминал все, что
собирался сказать г-ну Фему относительно исправительной колонии. Но когда
поезд подошел к перрону и он заметил в толпе пассажиров силуэт Жака и
директорские очки, — все заранее приготовленные, тщательно взвешенные слова
выпали из головы, и он побежал навстречу прибывшим.
Господин Фем так и смял; он приветствовал Антуана, как самого близкого
друга; одет он был изысканно, в светлых перчатках и так тщательно выбрит,
что ему пришлось густо напудрить лицо, чтобы скрыть раздражение кожи.
Очевидно, он вознамерился проводить братьев до самого дома, и все порывался
посидеть с ними на террасе какого-нибудь кафе. Подозвав таксомотор, Антуан
прервал процедуру прощанья. Г-н Фем собственноручно положил на сиденье
узелок Жака, и когда машина уже тронулась, он, рискуя попасть под колеса
носками своих лакированных туфель, еще раз просунулся в окошко, дабы пылко
пожать молодым людям руки и передать через Антуана нижайшие поклоны
господину учредителю.
Очевидно, он вознамерился проводить братьев до самого дома, и все порывался
посидеть с ними на террасе какого-нибудь кафе. Подозвав таксомотор, Антуан
прервал процедуру прощанья. Г-н Фем собственноручно положил на сиденье
узелок Жака, и когда машина уже тронулась, он, рискуя попасть под колеса
носками своих лакированных туфель, еще раз просунулся в окошко, дабы пылко
пожать молодым людям руки и передать через Антуана нижайшие поклоны
господину учредителю.
Жак плакал.
Он еще ни слова не вымолвил, не отозвался ни единым движением на ту
сердечность, с какой его встретил брат. Но при виде угнетенного состояния
мальчика у Антуана усилилась жалость к нему, с большей силой вспыхнули все
те новые чувства, что переполняли его сердце. Напомни ему кто-нибудь о его
вчерашней враждебности, он с негодованием отверг бы подобное обвинение, он
бы искренне признался, что чувствует лишь одно: возвращение брата придает
наконец смысл его существованию, которое до этого времени было пустым и
бесплодным.
Когда он привел брата в их новую квартиру и закрыл за собою дверь, душа
у него ликовала и пела, как у молодого влюбленного, который принимает первую
в своей жизни любовницу в приготовленном для нее доме. Он подумал об этом и
посмеялся над собой; впрочем, какое ему дело до того, смешон он или нет,
если он ощущает себя счастливым и добрым! И как ни безуспешны были его
старания уловить на лице брата хотя бы тень удовольствия, он ни минуты не
сомневался, что справится со взятой на себя задачей.
Перед самым их приходом в комнате Жака побывала Мадемуазель; она зажгла
для уюта огонь в камине и поставила на видном месте тарелку с миндальными
пирожными, обсыпанными сахарной пудрой с ванилью, — изделие соседней
кондитерской, к которому Жак питал в былые времена особое пристрастие. В
стакане на ночном столике стоял букетик фиалок, из него выглядывала бумажная
ленточка, на которой Жизель вывела разноцветными буквами:
ДЛЯ ЖАКО
Но Жако ничего этого не заметил. Антуан стал снимать пальто, а он,
войдя, сразу сел возле дверей со шляпой в руках.
— Да ты обойди все по-хозяйски! — крикнул Антуан.
Жак нехотя присоединился к брату, бросил рассеянный взгляд на другие
комнаты и вернулся на прежнее место. Казалось, он чего-то ждет и боится.
— Хочешь, поднимемся, поздороваемся с ними? — предложил Антуан.
И по тому, как Жак вздрогнул, он понял, что только об этом мальчик и
думает с первой минуты своего прихода. Лицо Жака мертвенно побледнело. Он
потупился, но тут же вскочил, словно приближение рокового момента и страшило
его, и вместе с тем вызывало нетерпеливое желание поскорее с этим покончить.
— Что ж, пошли. Заглянем на минутку — и тут же уйдем, — прибавил
Антуан, чтобы его подбодрить.
Господин Тибо ожидал их у себя в кабинете. Он пребывал в хорошем
настроении: небо было синее, весна близка, утром, во время воскресной мессы,
сидя на почетной скамье в приходской церкви, он с удовольствием думал о том,
что в следующее воскресенье на этом самом месте, несомненно, будет уже
восседать новый член Академии.