Жак плохо спал под отсыревшим, заскорузлым брезентом. Еще до зари он
выскочил из своего убежища и принялся вышагивать взад и вперед в тусклых
рассветных сумерках.
Еще до зари он
выскочил из своего убежища и принялся вышагивать взад и вперед в тусклых
рассветных сумерках. «Если Даниэль на свободе, — думал он, — он догадается
прийти, как вчера, в вокзальный буфет». Жак явился туда задолго до пяти
часов. Пробило шесть, а он все никак не мог решиться оттуда уйти.
Что делать? Как быть? Он спросил дорогу к тюрьме. С замиранием сердца
глядел он на запертые ворота:
АРЕСТНЫЙ ДОМ
Быть может, здесь сидит сейчас Даниэль… Жак прошел вдоль тюремной
стены, — она показалась ему бесконечной, — повернул назад, взглянул на
верхушки зарешеченных окон. Ему стало страшно, и он убежал.
Все утро он шатался по городу. Солнце палило нещадно; в густо
заселенных улочках из окон, точно праздничные флажки, свисало сушившееся
белье всех цветов радуги; кумушки на порогах домов судачили и хохотали;
казалось, они непрерывно бранятся. Пестрые уличные сценки, свобода, дух
вольных странствий — все это временами пьянило его, но тут же он вспоминал
Даниэля. Он сжимал в кармане пузырек с йодом: если к вечеру Даниэль не
найдется, он покончит с собой. Он дал себе в этом клятву и, чтобы связать
себя ею покрепче, даже произнес ее вслух; но в глубине души он немного
сомневался в своем мужестве.
И только к одиннадцати часам, в сотый раз проходя мимо кафе, где
накануне официант объяснил им, как найти транспортное агентство, — он увидел
Даниэля!
Жак кинулся к нему через весь зал, мимо столов и стульев. Даниэль,
сохраняя самообладание, встал.
— Тсс!..
На них смотрели; они пожали друг другу руки. Даниэль расплатился, они
вышли из кафе и свернули в первую же улицу. И здесь Жак вцепился в локоть
друга, прижался к нему, обнял и вдруг зарыдал, уткнувшись лбом ему в плечо.
Даниэль не плакал, он только побледнел и продолжал шагать, сурово уставясь
куда-то вдаль и прижимая к себе маленькую руку Жака; губа кривилась и
дрожала, обнажая зубы.
Жак рассказывал:
— Я спал, как босяк, на набережной, под брезентом! А ты?
Даниэль смутился. Он слишком уважал друга, уважал их дружбу, — и вот
впервые приходилось что-то скрывать от Жака, скрывать такое важное.
Необъятность тайны, которая пролегла между ними, душила его. Он уже готов
был довериться другу, во всем открыться, но нет, он не мог. И продолжал
молчать, растерянный, не в силах отогнать наваждение пережитого.
— А ты, где ты-то провел ночь? — повторил Жак.
Даниэль сделал неопределенный жест:
— На скамейке, там… А вообще-то я больше бродил.
Позавтракав, они обсудили положение. Оставаться в Марселе было бы
неосторожно: их беготня по городу и так уж кажется подозрительной.
— Ну, и что? — сказал Даниэль, мечтавший о возвращении.
— Ну, и что? — сказал Даниэль, мечтавший о возвращении.
— A то, — подхватил Жак, — что я все обдумал, нужно уйти в Тулон, это
километров двадцать или тридцать отсюда, влево, вдоль берега. Пойдем пешком,
детишки просто гуляют, никто не обратит внимания. А там — куча кораблей, и
мы наверняка найдем способ попасть на один из них.
Пока он говорил, Даниэль не мог отвести глаз от вновь обретенного,
дорогого лица, от веснушчатой кожи, от прозрачных ушей и синего взгляда, где
вереницей видений проходило все, что тот называл: Тулон, корабли, морские
просторы. Но как ни хотелось Даниэлю разделить прекрасное упрямство Жака,
здравый смысл настраивал его скептически: он знал, что на корабль им не
попасть; и все же он не был уверен в этом до конца; временами он даже
надеялся, что ошибается и что здравый смысл будет на сей раз посрамлен.
Купив еды, они отправились в путь. Две девушки, улыбаясь, взглянули на
них в упор. Даниэль покраснел; юбки больше не скрывали от него тайну
женского тела… Жак беззаботно насвистывал, — он ничего не заметил. И
Даниэль ощутил, что новое знание, волнующее ему кровь, отныне отделяет его
от Жака: Жак больше не мог быть ему настоящим другом, Жак был еще ребенком.
Миновав пригороды, они вышли наконец на дорогу, она вилась, как розовый
пастельный штрих, следуя за изгибами берега. В лицо им пахнуло ветром,
вкусным, солоноватым. Они шли шагом, по белесой пыли, подставляя плечи
солнцу. Их опьяняла близость моря. Сойдя с дороги, они побежали к нему,
крича: «Thalassa! Thalassa!»* — и заранее подымая руки, чтобы окунуть их в
синие воды… Но море в руки им не далось. В том месте, где они встретились
с морем, берег не спускался к воде тем вожделенным склоном, отлогим и
золотистым, какой рисовался в мечте. Он нависал над глубокой и довольно
широкой горловиной, куда море врывалось меж отвесных скал. Внизу груда
скалистых обломков выдвигалась вперед, точно волнолом, точно воздвигнутая
циклопами дамба; и волна, наткнувшись на этот гранитный выступ, пятилась
назад, расколотая, обессиленная, и юлила вдоль его гладких боков, фыркая и
плюясь. Взявшись за руки и склонившись над морем, мальчики забыли обо всем
на свете. Они зачарованно глядели, как сверкает на солнце зыбь. В их
молчаливом восторге таилась частица страха.
______________
* Море! Море!{93} (древнегреч.).