P.S. Во время пасхальных каникул ты можешь спокойно писать мне на
домашний адрес. Моя мать уважает тайну моей переписки. (Но все равно надо
быть осторожным!)
Я прочел «Разгром» Золя, могу тебе его дать. До сих пор не приду в себя
от волнения. Это произведение прекрасно, оно могуче и глубоко. Начал читать
«Вертера». Ах, мой друг, вот наконец всем книгам книга! Я взял также «Она и
он» Жип{70}, но сперва прочитаю все же «Вертера».
Д.
»
В ответ Жак адресовал ему следующие суровые строки:
«К четырнадцатилетию моего друга.
Есть во вселенной человек, который днем страдает от несказанных мук, а
ночью не может уснуть; который ощущает в сердце своем ужасающую пустоту, и
сладострастие не в силах заполнить ее; в его голове клокочут великие
дарования; в разгар утех, среди веселых гостей, он чувствует вдруг, как
одиночество осеняет его сердце мрачным своим крылом; есть во вселенной
человек, который ни на что не надеется, ничего не страшится, ненавидит жизнь
и не в состоянии с нею расстаться; человек этот — ТОТ, КТО НЕ ВЕРИТ В
БОГА!!!
P.S. Сохрани это письмо. Ты перечтешь его, когда снова начнет терзать
тебя тоска и тщетно будешь ты стенать во мраке.
Ж.»
«Занимался ли ты во время каникул?» — спрашивал Даниэль вверху
страницы.
И Жак отвечал:
«Я закончил стихотворение в жанре моего «Гармодия и Аристогитона»{70};
начинается оно, по-моему, здорово:
Ave Caesar!* Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева.
______________
* Приветствую тебя, Цезарь! (лат.).
Для тебя — ее танец, воинственный танец ее покоренной страны!
Этот танец — как лотос в реке, и мерцает над ним
белоснежный полет лебедей.
Стан трепещет девический…
Император!.. Смотри, как сверкают тяжелые шпаги ее…
Это — танец поверженной родины!..
И так далее. А вот последние строки:
Что же бледнеешь ты, Цезарь?! Увы и еще раз увы!
В нежное горло впиваются острые кончики шпаг!
Падает кубок… Смыкаются веки…
Кровью горячей омыт удивительный танец
Вечеров, озаренных далекой луной!
Перед жарким костром, что трепещет у самого озера,
Умирает воинственный танец белокурой красавицы
На пиру императора!
Я назвал эту балладу «Пурпурный дар» и приложил к ней мимический танец.
Его мне хотелось бы посвятить божественной Лойе Фюллер{71}, чтобы она
исполнила его на сцене «Олимпии»{71}. Как ты думаешь, она согласится?
Тем не менее вот уже несколько дней, как я принял окончательное решение
вернуться к правильному рифмованному стиху, которым писали великие классики.
(Наверно, я пренебрегал этим стихом потому, что писать им гораздо труднее.)
Начал работать над рифмованной одой, посвященной мученику, о котором я тебе
говорил. Вот ее начало:
Преподобному отцу лазаристу{71} Пербуару,
принявшему мученический конец в Китае
20 нояб. 1839 г.
и причисленному к лику святых в январе 1889 г.
О мученик святой, чья горькая кончина
Пронзила трепетом весь потрясенный мир!
Позволь же мне тебя, великой церкви сына,
Почтить бряцаньем лир.
Однако вчера вечером мне стало ясно, что мое подлинное призвание —
писать не стихи, а рассказы и, если хватит терпенья, романы. Меня волнует
один прекрасный сюжет. Послушай.
Она — девушка, дочь великого художника, родившаяся в углу его
мастерской, и сама художница (в том смысле, что ее идеал не семейная жизнь,
а служение Красоте); ее полюбил молодой человек, чувствительный, но из
мещанской среды; дикарка покорила его своей красотой. Но вскоре они начинают
страстно ненавидеть друг друга и расстаются, он живет целомудренной семейной
жизнью с молоденькой провинциалкой, а она — разочаровавшись в любви,
погрязает в пороке (или посвящает свое дарование богу, — я еще не знаю).
Такова моя идея. Что ты об этом думаешь, мой друг?
Ах, понимаешь, не делать ничего искусственного, следовать своей натуре,
и если чувствуешь, что ты родился быть творцом, то считать свое призвание
самым важным и самым прекрасным в мире, и выполнить до конца этот свой
великий долг. Да! Быть искренним! Быть искренним во всем и всегда! О, как
неотступно преследует меня эта мысль! Сотни раз мне казалось, что я подмечаю
в себе ту самую фальшь лжехудожников, лжегениев, о которой говорит
Мопассан{72} в книге «На воде». Меня тошнило от отвращения. О, дорогой мой,
как я благодарен богу за то, что он дал мне тебя, и как будем мы вечно
необходимы друг другу, дабы до конца познавать самих себя и никогда не
поддаваться иллюзиям относительно собственного призвания!
Обожаю тебя и страстно жму твою руку, как это было сегодня утром.
Обожаю всем своим сердцем, которое принадлежит тебе безраздельно и страстно!
Берегись. Ку-Ку посмотрел на нас с подозрением. Ему не понять, что,
пока он бубнит про Саллюстия, у кого-то могут возникнуть благородные мысли,
которыми необходимо поделиться с другом.
Ж.
Обожаю всем своим сердцем, которое принадлежит тебе безраздельно и страстно!
Берегись. Ку-Ку посмотрел на нас с подозрением. Ему не понять, что,
пока он бубнит про Саллюстия, у кого-то могут возникнуть благородные мысли,
которыми необходимо поделиться с другом.
Ж.»
Опять от Жака; письмо написано в один присест и почти неразборчиво: