Гораздо больше тревожит меня
то, что вы сообщили о Жаке. Я не мог и предполагать, что изоляция, которой
он подвергнут, настолько сурова! Ведь он живет там, как настоящий узник! Не
думаю, чтобы такое положение не таило в себе опасности. Мой дорогой друг,
признаться, я очень встревожен. Достаточно ли вы все обдумали?
Господин Тибо улыбнулся.
— По совести, дорогой аббат, я скажу вам то же самое, что я ответил
вчера Антуану: мы лучше, чем кто-либо другой, располагаем опытом в такого
рода делах!
— Я этого не отрицаю, — произнес священник без тени раздражения. — Но
дети, с которыми вы привыкли иметь дело, не все нуждаются в таком бережном
обращении, какого требует необычный темперамент вашего сына. И, насколько я
знаю, они подвергаются совсем иному режиму, ибо живут все вместе, у них есть
часы отдыха, их приобщают к физическому труду. Если вы помните, я был
сторонником применения к Жаку весьма строгих мер, и мне казалось, что это
подобие тюремного заключения заставит его хорошенько задуматься, что оно
исправит его. Но, бог ты мой, я не предполагал, что это окажется настоящей
тюрьмой и его поместят туда так надолго. Сами посудите! Мальчик, которому
едва исполнилось пятнадцать лет, вот уже девять месяцев совершенно один, в
камере, под надзором невежественного стражника, о достоинствах которого вы
можете судить лишь на основании официальных бумаг. Допустим даже, что
мальчика там чему-то учат; но этот учитель из Компьеня, который уделяет ему
каких-то три-четыре часа в неделю, — много ли он стоит? Об этом вам тоже
ничего не известно. Вот вы ссылаетесь на свой опыт. Позвольте вам напомнить,
что я прожил двенадцать лет среди школьников и немного представляю себе, что
такое пятнадцатилетний мальчик. То состояние физического, а главное —
нравственного упадка, до которого может дойти совершенно незаметно для вас
наш бедный малыш, — да ведь об этом без содрогания и подумать нельзя!
— И вы туда же? — возразил г-н Тибо. — Я считал вас человеком более
здравомыслящим, — прибавил он с суховатым смешком. — Впрочем, сейчас не о
Жаке речь…
— Для меня речь может идти только о нем, — перебил его аббат, не
повышая голоса. — После всего, что мне довелось узнать, я считаю, что
физическое и нравственное здоровье этого ребенка подвергается самой
серьезной опасности. — Он задумался на секунду, потом четко и неторопливо
выговорил: — И что ему и дня нельзя дольше оставаться там, где он сейчас
находится.
— Что? — только и мог вымолвить г-н Тибо.
Наступило молчание. Уже второй раз за эти полсуток г-ну Тибо наносили
удар в самое чувствительное место. Его охватил гнев, но он сдержался.
— Мы еще поговорим об этом, — бросил он, выпрямляясь.
— Простите, простите, — сказал священник с неожиданной живостью. —
Самое мягкое, что можно по этому поводу сказать, это то, что вы допустили…
весьма предосудительную небрежность.
..
весьма предосудительную небрежность. — У него была своеобразная манера четко
и мягко выговаривать некоторые слова, слегка их растягивать и, не изменяя
выражения лица, подносить при этом к губам указательный палец, словно требуя
внимания. — Весьма предосудительную… — повторил он еще раз и поднес палец
к губам. Потом, помолчав, добавил: — Речь идет о том, чтобы как можно скорее
исправить содеянное зло.
— Как? Чего вы от меня хотите? — закричал г-н Тибо, не в силах больше
сдерживаться. Он воинственно нацелился на священника своим носом. —
Прикажете мне прервать без всякой причины лечение, которое уже дало
превосходные результаты? Вернуть домой этого негодяя? Снова терпеть его
выходки? Благодарю покорно!
Он сжал кулаки с такой силой, что затрещали суставы, и прохрипел сквозь
зубы:
— По совести говорю: нет, нет и нет!
Невозмутимо пошевеливая руками, аббат, казалось, говорил: «Как вам
будет угодно».
Господин Тибо встал одним рывком. Судьба Жака решалась вторично.
— Дорогой мой аббат, — начал он, — я вижу, с вами сегодня нельзя
говорить, и я ухожу. Но позвольте сначала вам заметить, что вы даете волю
своей фантазии — совершенно как Антуан. Разве похож я на изверга-отца? Разве
не сделал я всего, что было в моих силах, дабы обратить это дитя к добру, —
любовью, снисходительностью, благим примером, влиянием семейной жизни? Разве
не вытерпел я от него за долгие годы все то, что отец вообще в силах
вытерпеть от сына? Будете ли вы отрицать, что все мои благие порывы остались
безрезультатны? К счастью, я вовремя понял, что мой долг состоит в другом,
и, как ни мучительно мне это было, я, не колеблясь, пошел на самые суровые
меры. Тогда вы одобрили меня. Господь бог наделил меня некоторым опытом, и я
всегда чувствовал, что, внушив мне мысль основать в Круи этот специальный
корпус, провидение давало мне возможность запастись лекарством от моего
собственного недуга. Разве я не заставил себя мужественно испить чашу сию?
Много ли в мире отцов, которые нашли бы в себе силы поступить так же, как я?
Разве мне есть в чем себя упрекнуть? Совесть у меня, слава богу, чиста, —
заключил он, и чуть заметная протестующая нотка прорвалась в его голосе. — Я
желаю всем отцам, чтобы совесть у них была бы так же спокойна, как у меня! А
теперь я ухожу.
Он отворил дверь; на его лице появилась довольная улыбка, и он добавил
саркастическим тоном, смачно, с легким нормандским выговором:
— К счастью, голова у меня будет покрепче, чем у вас у всех.
Аббат молча последовал за ним в прихожую.
— Ну, что ж, до скорой встречи, дорогой аббат, — сказал г-н Тибо уже
без всякой досады, стоя на площадке.
Он повернулся для прощального рукопожатия, но тут аббат заговорил —
мечтательно и без всяких предисловий:
— «Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь.
Фарисей, став, молился сам в себе так: «Боже! благодарю тебя, что я не
таков, как прочие люди.