И от смятения
на его лице снова появилось неприятное, хмурое выражение, которое появлялось
так часто, но которого она ни разу не подметила во время всей их прогулки.
Руку он ей не протянул. Насильно улыбнулся и, уже собираясь уходить, несмело
посмотрел на нее и пробормотал:
— Отчего… я не всегда… так… держусь с вами?
Женни не подала вида, что услышала его, и побежала без оглядки,
напрямик, по траве. Ведь это было почти слово в слово то самое, что она
твердила себе со вчерашнего дня. Но вдруг души ее коснулось подозрение, в
котором она с трудом решилась признаться себе, — а что, если Жак хотел
сказать: «Почему мне нельзя всегда быть рядом с вами, как сегодня?» От этого
предположения ее обдало жаром. Она побежала еще быстрее, и, когда влетела к
себе в спальню, щеки у нее пылали, ноги подкашивались и она запретила себе
думать.
Остаток дня она провела в лихорадочной деятельности: сделала
перестановку у себя в спальне, навела порядок в бельевом шкафу, на
лестничной площадке, переменила цветы во всех вазах. То и дело она брала на
руки собачку, обнимала ее, осыпала ласками. Сверившись в последний раз со
стенными часами, она поняла, что Даниэль к обеду не вернется, и пришла в
отчаяние: не могла она сесть за стол в одиночестве! Вместо обеда она съела
тарелку земляники, сидя на террасе, и, чтобы не видеть, как томительно
угасает день, убежала в гостиную, зажгла все лампы и взяла тетрадь
Бетховена. Но тут же передумала, отложила Бетховена, схватила тетрадь
«Этюдов» Шопена и бросилась к фортепиано.
День и в самом деле угасал с какой-то удивительной медлительностью; за
деревьями уже взошла луна, и ее свет незаметно пришел на смену последним
лучам заходящего солнца.
Жак без всякой цели сунул в карман томик стихов современных поэтов,
обещанный Женни; чувствуя, что не в силах провести этот вечер в чуждой ему
семейной обстановке, он вышел и решил побродить по парку. Мысль его
перескакивала с предмета на предмет, он никак не мог сосредоточиться. Не
прошло и получаса, как он уже шагал по дороге, окаймленной акациями. И
подумал: «Только бы калитка не была заперта».
Заперта она не была. Звякнул колокольчик, и он вздрогнул, почувствовав
себя незваным гостем.
Из-под елей шел аромат нагретой хвои, слегка отдавая запахом
муравейника. Приглушенные звуки рояля чуть оживляли благоговейную тишину
сада. Ну конечно, Женни и Даниэль музицируют. Окна гостиной выходили на
противоположный фасад. А с этой стороны, там, где стоял Жак, дом спал, все
окна были закрыты; только крышу заливал какой-то странный свет, и Жак с
удивлением оглянулся: то в сиянии луны, уже всплывавшей из-за верхушек
деревьев, осеребрилась жестяная кровля, заискрились стекла слуховых окон.
Он
подходил к дому, и сердце его колотилось, — было неловко, что он находится
здесь, не давая знать о своем присутствии, и он почувствовал облегчение,
когда на него с тявканьем кинулась Блоха. Звуки фортепиано, должно быть,
заглушали лай, — музыка не оборвалась. Жак наклонился, взял собачку на руки,
как делала Женни, и прикоснулся губами к ее шелковистому лбу. Затем он
обогнул дом и очутился на террасе, у гостиной, в отворенном окне был виден
свет. Он подходил все ближе и ближе. Старался узнать, что же играет Женни:
некоторое время мелодия звучала как-то неуверенно, неопределенно, не то
плача, не то смеясь, но вдруг звуки стали нарастать, устремились ввысь, в те
пределы, где нет ни радости, ни скорби.
Он дошел до самого порога. Ему показалось, что в гостиной никого нет.
Сперва он различил только легкое персидское покрывало, лежавшее на
фортепиано, и безделушки на нем. И вдруг в проеме между двумя японскими
фарфоровыми вазами, в отблесках световых колец, сиявших вокруг свечей,
появилось лицо — парящая маска, сведенная гримасой, — какая-то новая Женни,
преображенная душевным волнением. И так неприкрыто, так обнаженно было
выражение этого лица, что Жак невольно отступил, будто застал девушку
неодетой.
Все прижимая собачку к плечу и дрожа, как вор, он подождал, стоя в
стороне, в тени дома, пока не отзвучит вся пьеса, и, громко окликнув Блоху,
прикинулся, будто только что вошел в сад.
Женни вздрогнула, узнав его голос, и вскочила с места. Лицо все еще
хранило следы волнения, пережитого в одиночестве, а испуганный взгляд
отталкивал взгляд Жака, словно оберегая тайну. Жак спросил:
— Я вас испугал?
Она нахмурилась и не могла произнести ни слова. Он продолжал:
— Даниэль еще не вернулся? — И, немного помолчав, добавил: — Вот вам
томик избранных стихов, — я вам говорил о нем сегодня.
Неуклюжим жестом он вытащил книжку из кармана. Она взяла ее, машинально
перелистала.
Она не садилась, не предложила сесть и ему. Жак понял, что надо
уходить. Вышел на террасу. Женни пошла вслед за ним.
— Не трудитесь, — невнятно пробормотал он.
Она провожала его, потому что не знала, как побыстрее от него
отделаться, не решалась протянуть ему руку, все покончить разом. Луна
отцепилась от деревьев и светила так ярко, что он, обернувшись к Женни,
видел, как трепещут ее ресницы. И ее голубое платье казалось
призрачно-невесомым.
Они прошли через весь сад, не промолвив ни слова.
Жак отворил калитку и вышел на дорогу. Женни, не сознавая, что делает,
тоже перешагнула через порог и остановилась посреди тропинки перед Жаком,
окруженная сиянием. И тут на залитой лунным светом садовой стене он увидел
тень девушки: ее профиль, затылок, волосы, стянутые в узел, подбородок, даже
склад губ — весь ее силуэт, бархатно-черный, безукоризненно четкий.