Он пребывал в хорошем
настроении: небо было синее, весна близка, утром, во время воскресной мессы,
сидя на почетной скамье в приходской церкви, он с удовольствием думал о том,
что в следующее воскресенье на этом самом месте, несомненно, будет уже
восседать новый член Академии. Он пошел навстречу сыновьям и поцеловал
младшего.
Жак рыдал. Г-н Тибо усмотрел в этих слезах признак раскаянья и добрых
намерений; он был растроган, но виду не подавал. Усадив мальчика на одно из
двух кресел с высокими спинками, которые стояли по обе стороны камина, он
стал ходить, заложив руки за спину, взад и вперед по кабинету и, по своему
обыкновению, шумно отдуваясь, произнес краткое наставление, ласковое, но
твердое, напомнив, на каких условиях даровано Жаку счастливое право
вернуться к семейному очагу, и посоветовав ему проявлять по отношению к
Антуану такую же почтительность и послушание, как если бы речь шла о самом
отце.
Его разглагольствования были прерваны нежданным посетителем; это
оказался будущий коллега по Академии, и г-н Тибо, не желая задерживать его
слишком долго в гостиной, отпустил сыновей. Все же он сам проводил их до
дверей кабинета, и в то время, как одна его рука приподнимала портьеру,
другая легла на голову раскаявшемуся питомцу колонии. Жак почувствовал, как
отцовские пальцы гладят его волосы и похлопывают по затылку, и это
родительское прикосновение было для него так непривычно, что он не смог
сдержать волнение; обернувшись, он схватил пухлую, вялую руку, намереваясь
поднести ее к губам. Г-н Тибо удивился, недовольно приподнял веки и с
чувством неловкости отдернул руку.
— Ладно, ладно… — проворчал он, рывками высвобождая шею из
воротничка.
Повышенная чувствительность сына, на его взгляд, ничего хорошего не
предвещала.
Когда они зашли к Мадемуазель, она одевала Жизель, чтобы идти к
вечерне. Увидев в дверях вместо непоседливого чертенка, которого она
ожидала, длинного бледного подростка с покрасневшими глазами, Мадемуазель
сложила молитвенно руки, и лента, которую она хотела вплести в волосы
девочки, выскользнула у нее из пальцев. Она была так потрясена, что не сразу
решилась его поцеловать.
— Боже мой! Так это ты? — вымолвила она наконец, кидаясь к нему.
Она прижимала его к своей пелеринке, потом отступала назад, чтобы
получше его разглядеть, и сверкающими глазами впивалась в него, так и не
находя в его лице дорогих ей некогда черт.
Жиз, еще больше обманутая в своих ожиданиях, уставилась смущенно в
ковер и кусала губы, чтобы не расхохотаться. Первая улыбка Жака пришлась на
ее долю.
— Ты меня не узнаешь? — сказал он, направляясь к ней.
Лед был сломан.
Она бросилась ему на шею, потом взяла за руку и принялась скакать вокруг,
как козленок. Но в этот день она так и не решилась с ним заговорить и даже
не спросила, видел ли он ее цветы.
Вниз спустились все вместе. Жизель не выпускала руку своего Жако и
молча прижималась к нему с чувственностью молодого зверька. Они расстались
на нижней площадке. Но в подъезде она обернулась и обеими руками послала ему
сквозь стеклянную дверь крепкий воздушный поцелуй, которого он не увидел.
Когда они снова остались одни, Антуан, взглянув на брата, сразу понял,
что после свидания с родными у него на душе полегчало и состояние
переменилось к лучшему.
— Как ты думаешь, нам с тобой будет хорошо здесь вдвоем? Ответь!
— Да.
— Да ты садись, располагайся поудобнее; бери вон то большое кресло,
увидишь, как в нем хорошо. Я пойду займусь чаем. Есть хочешь? Пойди, принеси
сюда пирожные.
— Спасибо, я не хочу.
— Зато я хочу!
Ничто не могло испортить Антуану хорошее настроение. Этот труженик и
затворник обрел наконец сладостную возможность кого-то любить, защищать, с
кем-то делиться. Он беспричинно смеялся. Хмельное блаженство, овладевшее им,
располагало его к излиянию чувств, что в обычное время было ему мало
свойственно.
— Папиросу? Нет? Ты смотришь на меня… Ты не куришь? Ты смотришь на
меня все время так, будто… будто я расставляю тебе сети! Брось, старина,
больше непринужденности, какого черта, побольше доверия. Ты ведь уже не в
исправительной колонии! Ты все еще мне не доверяешь? Скажи!
— Да нет.
— Тогда в чем же дело? Или ты боишься, что я тебя обманул, вернуться
уговорил, а свободы, на которую ты надеешься, не дам?
— Н… нет.
— Чего ты боишься? Жалеешь о чем-то?
— Нет.
— Тогда что же? Что творится в упрямой твоей башке? А?
Он подошел к мальчику; ему хотелось наклониться, поцеловать его, — но
он сдержался. Жак поднял на Антуана тусклый взгляд. Видя, что брат ждет
ответа, проговорил:
— Почему ты меня об этом спрашиваешь? — И, вздрогнув, почти прошептал:
— Какое это имеет значение?
Наступило короткое молчание. Антуан глядел на младшего брата с таким
сочувствием, что тому опять захотелось плакать.
— Ты словно болен, малыш, — грустно сказал Антуан. — Но это пройдет,
поверь. Только позволь мне заботиться о тебе… Любить тебя, — добавил он
робко и не глядя на мальчика. — Мы еще плохо друг друга знаем. Сам посуди,
девять лет разницы, ведь это огромная пропасть, пока ты был ребенком. Тебе
было одиннадцать лет, а мне двадцать; что общего могло быть у нас? Теперь
совсем другое дело. Я даже не знаю, любил ли я тебя раньше; я просто не
задумывался над этим. Видишь, как я с тобой откровенен. Но я чувствую, что и
в этом произошла перемена.