— Идите, друзья мои, вас ведь ждет отец.
Дверь в комнату Женни была открыта.
Опустившись на одно колено и припав головой к простыне, Даниэль держал
руки сестры и прижимал их к губам. Видно было, что Женни плакала; она в
неудобной позе приподнялась над подушками, — мешали вытянутые руки; на лице
застыло напряжение; она сильно исхудала, это заметно было не столько по
чертам лица, сколько по глазам; взгляд у нее был еще болезненный и усталый,
по-прежнему жесткий и своевольный, но уже взгляд женщины, загадочный и,
казалось, утративший детскую безмятежность.
Госпожа де Фонтанен подошла к кровати; она чуть было не нагнулась, чуть
не сжала детей в объятиях; но не следовало утомлять Женни; она заставила
Даниэля подняться и позвала к себе в комнату.
Там было весело и светло. Г-жа де Фонтанен накрыла перед камином чайный
стол, поставила гренки, масло, мед, прикрыла салфеткой горячие вареные
каштаны, которые Даниэль так любил. Пел самовар; в комнате было тепло, даже
немного душно; Даниэль ощутил легкую дурноту. Он отодвинул тарелку, которую
ему протягивала мать. Но она так огорчилась!
— Как, мой мальчик? Неужели ты не хочешь, чтобы я выпила с тобой чашку
чая?
Даниэль посмотрел на нее. Что в ней переменилось? Вот она, как обычно,
пьет мелкими глотками горячий чай и улыбается сквозь пар, и освещенное
лампой, чуть-чуть усталое лицо ее — такое же славное и доброе, как всегда!
О, эта улыбка, этот долгий взгляд… Не в силах вынести так много ласки, он
опустил голову, схватил гренок и для приличия откусил. Она улыбнулась еще
нежнее; она была счастлива и не спрашивала ни о чем; не зная, куда девать
избыток нежности, она трепала по голове собачонку, примостившуюся у нее на
коленях.
Он положил гренок на тарелку. Бледнея, не поднимая от пола глаз,
спросил:
— А в лицее — что они наговорили тебе?
— Я им сказала, что все это неправда!
Наконец-то у него разгладился лоб; подняв глаза, он встретился с
матерью взглядом; ее взгляд был доверчив, и все же в нем читался вопрос,
горело желание утвердиться в своем доверии; на немой этот вопрос глаза
Даниэля ответили твердо и недвусмысленно. Тогда она наклонилась к нему и,
вся светясь радостью, тихо сказала:
— Почему же, мой мальчик, почему ты сразу не пришел ко мне и не
рассказал обо всем, вместо того чтобы…
Она поднялась, не договорив: в прихожей звякнули ключи. Она замерла,
оборотившись к приотворенной двери. Собака, виляя хвостом, скользнула без
лая навстречу знакомому гостю.
Явился Жером.
Он улыбался.
На нем не было ни пальто, ни шляпы; он выглядел совершенно естественно,
и можно было побиться об заклад, что он живет здесь, что он просто вышел из
своей комнаты. Он глянул на Даниэля, но направился к жене и поцеловал ей
руку, которой она не отняла.
Он глянул на Даниэля, но направился к жене и поцеловал ей
руку, которой она не отняла. Вокруг него витал аромат вербены, мелиссы.
— Вот и я, мой друг! Но что случилось? Право, я огорчен…
Даниэль с радостным лицом подошел к нему. Он привык любить отца, хотя в
раннем детстве долго выказывал матери ревнивую нежность и не желал делить ее
ни с кем; еще и сейчас он с безотчетным удовлетворением относился к
постоянным отлучкам отца: ничто не мешало тогда их близости с матерью.
— Значит, ты дома? Что же мне про тебя рассказывали? — сказал Жером.
Он взял сына за подбородок и, хмуря брови, долго глядел на него, потом
поцеловал.
Госпожа де Фонтанен продолжала стоять. «Когда он вернется, — сказала
она себе еще неделю назад, — я его выгоню». Ее решимость и ожесточенность не
поколебались ничуть, но он захватил ее врасплох, он держался с такой
обезоруживающей непринужденностью! Она не могла отвести от него глаза; боясь
признаться в этом себе самой, она ощущала, как ее волнует его присутствие,
как по-прежнему чувствительна она к нежному обаянию его взгляда, улыбки,
жестов: это был единственный мужчина ее жизни. Ей в голову пришла мысль о
деньгах, и она ухватилась за нее, чтобы оправдать свою пассивность: как раз
утром ей пришлось пустить в ход последние сбережения; она не могла больше
ждать; Жером это знал, он, конечно, принес ей деньги за месяц.
Не зная, что ответить, Даниэль повернулся к матери и внезапно прочел на
чистом ее лице нечто такое, — вряд ли он смог бы определить это выражение, —
нечто такое странное, такое личное, что поспешно, с каким-то стыдливым
чувством, отвел глаза. В Марселе он утратил также и простодушие взгляда.
— Побранить его, друг мой? — спросил Жером, сверкнув зубами в
мимолетной улыбке.
Она не сразу отозвалась. И наконец обронила с мстительной интонацией:
— Женни была на волосок от смерти.
Он отпустил сына и шагнул к ней с таким испуганным лицом, что она тут
же готова была простить ему все, лишь бы избавить его от боли, которую сама
же хотела ему причинить.
— Опасность миновала, успокойтесь! — вскрикнула она.
Она заставила себя улыбнуться, чтобы поскорее успокоить его, и эта
улыбка означала, по существу, мгновенную капитуляцию. Она тотчас сама это
поняла. Все кругом словно ополчилось против ее женского достоинства.
— Можете взглянуть на нее, — добавила она, заметив, как дрожат его
руки. — Только не разбудите.
Прошло несколько минут. Г-жа де Фонтанен села. Жером вернулся на
цыпочках и плотно прикрыл за собой дверь. Его лицо светилось нежностью, но
тревоги уже не было; он опять засмеялся и подмигнул:
— Если б вы видели, как она спит! Лежит на самом краю, под щечкой
ладошка. — Его пальцы очертили в воздухе изящные контуры спящего ребенка. —
Она похудела, но это даже к лучшему, она только похорошела от этого, вы не
находите?
Госпожа де Фонтанен не отвечала.