Я очень рад, очень… я даже тронут, оттого что
ты здесь, возле меня. Жизнь для нас обоих станет легче и лучше. Не веришь?
Пойми ты: теперь, уходя из больницы, я буду спешить домой — к нам домой.
Приду — и застану тебя за письменным столом, увлеченного занятиями. Верно? А
вечерком спустимся пораньше от отца, сядем каждый у себя, под лампой, а
двери оставим открытыми, чтобы видеть друг друга, чтобы чувствовать, что мы
тут, по соседству… А то заговоримся, заболтаемся, как двое друзей, так что
и спать идти не захочется… Что с тобой? Ты плачешь?
Он подошел к Жаку, присел на подлокотник кресла и, после недолгого
колебания, взял его за руку. Жак отвернул заплаканное лицо, стиснул руку
Антуана и долго не отпускал, лихорадочно сжимая.
— Антуан! Антуан! — воскликнул он наконец сдавленным голосом. — Если б
ты только знал, что со мной было за этот год…
Он так отчаянно зарыдал, что Антуан не решился ни о чем спрашивать. Он
обнял брата за плечи и нежно прижал к себе. Однажды, в сумраке фиакра, во
время их первого разговора по душам, ему уже довелось испытать это ощущение
пьянящей жалости, этот внезапный прилив силы и воли. С тех пор довольно
часто приходила ему в голову мысль, которая сейчас обрела вдруг странную
четкость. Он встал и принялся шагать из угла в угол.
— Послушай, — начал он в каком-то необычном возбуждении, — я и сам не
знаю, почему я с тобой об этом сегодня говорю. Впрочем, у нас будет случай
еще вернуться к этой теме. Понимаешь, о чем я думаю, — о том, что мы с тобой
братья. Оно как будто и пустяк, но в этом коренится что-то совершенно новое
и очень важное для меня. Братья! Не только одна кровь, но одни корни от
начала времен, общие соки, общий порыв! Мы не только два индивидуума, Антуан
и Жак, мы двое Тибо, мы — Тибо. Понимаешь, о чем я? Это даже страшно —
ощущать в себе этот порыв, один и тот же порыв, порыв Тибо. Понимаешь? Мы,
Тибо, — не такие, как все люди вокруг. Я даже думаю, что в нас есть нечто,
чего нет в остальных, — потому что мы — Тибо. Где бы я ни был, в коллеже ли,
в университете, в больнице, я всюду ощущал себя одним из Тибо, существом
особым, не решусь сказать высшим, хотя почему, почему бы и нет? — да,
существом высшим, обладающим силой, которой нет у других. Ты когда-нибудь
задумывался над этим? Разве в школе, каким бы ты ни был лодырем, ты не
чувствовал того внутреннего порыва, который сообщал тебе превосходство — в
смысле силы — над всеми другими?
— Да, — выговорил Жак; он уже больше не плакал.
Он разглядывал Антуана со страстным любопытством, и его лицо выразило
вдруг такой ум и зрелость, словно он стал старше на десять лет.
— Я уж давно это заметил, — опять заговорил Антуан. — В нас заключено,
вероятно, какое-то необычное сочетание гордости, буйства, упрямства и бог
знает чего еще. Да вот, возьми отца… Но ты его по-настоящему не знаешь.
Впрочем, с отцом — случай особый. Так вот, — продолжал он, помолчав, и сел
напротив Жака, наклонившись вперед и упираясь руками в колени, как это делал
г-н Тибо, — я хотел тебе только сказать, что эта тайная сила непрерывно
проявляется в моей жизни, не знаю, как это лучше выразить, проявляется
наподобие волны, вроде тех глубинных валов, которые вдруг нас вздымают,
когда мы плывем, и несут на себе, позволяя вмиг преодолеть огромное
расстояние! Ты сам убедишься! Это чудесно.
Но нужно уметь этим пользоваться.
Когда обладаешь такой силой, нет ничего невозможного, ничего трудного в
жизни. И в нас она есть, эта сила, в тебе и во мне. Понимаешь? Вот,
например, я… Но не будем сейчас обо мне… Поговорим о тебе. Для тебя
пришло время измерить эту силу, живущую в тебе, познать ее, овладеть ею. Ты
потерял много времени, но ты его наверстаешь одним махом, если только
захочешь. Хотеть! Далеко не все люди способны хотеть. (Впрочем, я сам это
понял только недавно.) Лично я способен хотеть. И ты тоже способен. Все Тибо
способны хотеть. Поэтому-то нам, Тибо, любой труд по плечу. Обогнать других!
Утвердить себя в жизни! Это необходимо. Необходимо, чтобы эта сила,
сокровенная сила нашей природы, наконец проявила себя! В тебе и во мне древо
Тибо должно расцвести. Расцветший род! Ты это понимаешь?
Жак все так же, не отрываясь, с мучительным вниманием смотрел на
Антуана.
— Ты это понимаешь, Жак?
— Ну конечно, понимаю! — почти выкрикнул он.
Его светлые глаза сверкали, в голосе билось раздражение, уголки рта
сложились в странную гримасу, — можно было подумать, будто он сердится на
брата за то, что тот взбаламутил его душу. Его словно передернуло мгновенным
ознобом, потом лицо погасло и на него легла маска крайней усталости.
— Ах, оставь меня! — проговорил он вдруг и уронил голову на руки.
Антуан замолчал. Он разглядывал брата. Как похудел, побледнел он за эти
две недели! Рыжие волосы были коротко острижены, и особенно резко бросалась
в глаза неправильность черепа, оттопыренные уши, худая шея. Антуан заметил
прозрачность кожи на висках, серый цвет лица, круги под глазами.
— Отучился? — спросил он без обиняков.
— От чего? — пробормотал Жак.
Ясный взгляд потускнел. Мальчик, краснея, попытался изобразить
удивление.
Антуан не ответил.
Время шло. Он посмотрел на часы и встал; в пять часов начинался второй
обход. Он не сразу решился сказать брату, что оставляет его до ужина одного;
но, вопреки ожиданию, Жак воспринял его уход едва ли не с удовольствием.
В самом деле, оставшись один, он ощутил облегчение. Сперва ему
захотелось осмотреть квартиру. Но в прихожей, при виде запертой двери, его
охватило необъяснимое беспокойство; он опять закрылся в своей комнате. До
сих пор он даже не разглядел ее как следует. Наконец-то увидел букетик
фиалок, ленточку. События дня перепутались у него в голове, — встреча с
отцом, разговор с Антуаном. Он повалился на диван и опять заплакал; отчаянья
больше не было; нет, он плакал теперь потому, что бесконечно устал, и еще
из-за комнаты, из-за фиалок, из-за отцовской руки на затылке, из-за доброты
Антуана, из-за всей этой новой и неведомой жизни; он плакал оттого, что все
наперебой толковали ему о своей любви, оттого, что теперь все начнут им
заниматься, с ним говорить, улыбаться ему; оттого, что придется всем
отвечать; оттого, что его покою пришел конец.