Она сухо ответила:
— Нет, я не учусь ни в какой школе, а занимаюсь с учительницей.
У него вырвалась неудачная фраза:
— Да, для девочки это не имеет значения.
Она вскинулась:
— Мама так не думает. И Даниэль тоже.
Она смотрела на него с откровенной неприязнью. Он понял, что сморозил
глупость, и, желая поправиться, самым любезным тоном сказал:
— Девочки и без того всегда знают, что им нужно…
Он окончательно запутался; мысли и слова уже не слушались его; у него
было ощущение, что колония сделала из него болвана. Он покраснел, потом к
голове прилила горячая волна и оглушила его; больше терять было нечего —
оставалось идти напролом. Он попытался в отместку сочинить что-нибудь
похлестче, но в голове было пусто, и тогда, теряя остатки здравого смысла,
он выпалил вдруг с той интонацией простонародной насмешки, к которой так
часто прибегал его отец:
— Главное — чтоб характер был хороший, но в школах этому не учат!
Она сдержалась, даже не позволила себе пожать плечами. Но тут с
подвывом зевнула Блоха, и девочка дрожащим от ярости голосом воскликнула:
— Ах ты, дрянная! Невоспитанная! Да, невоспитанная, — повторила она с
победной настойчивостью. Потом спустила собачонку на пол, вышла на балкон и
облокотилась на перила.
Прошло минут пять, молчание становилось невыносимым. Жак будто прирос к
стулу; он задыхался. Из столовой доносились голоса г-жи де Фонтанен и
Антуана. Женни стояла к нему спиной; она напевала одно из своих фортепианных
упражнений и вызывающе отбивала ногою такт. Непременно рассказать обо всем
брату, пусть он прекратит всякое знакомство с этим нахалом! Она ненавидела
его. Украдкой взглянула и увидела, что он садит красный, с видом
оскорбленного достоинства. Ее надменность удвоилась. Ей захотелось придумать
что-нибудь очень обидное.
— Блоха, за мной! Я ухожу!
И она ушла с балкона, гордо проследовав мимо него в столовую, словно
его вообще не существовало.
Боясь опять остаться в одиночестве, Жак уныло поплелся следом за ней.
Любезность г-жи де Фонтанен немного смягчила его обиду, но теперь ему
стало грустно.
— Твой брат вас покинул? — спросила она у дочери.
Женни уклончиво сказала:
— Я попросила Даниэля сразу же проявить мои снимки. Это недолго.
Она избегала смотреть на Жака, подозревая, что тот догадался, в чем
дело; невольное сообщничество усугубило вражду. Он счел ее лживой и осудил
за ту легкость, с какой она покрывает брата. Она почувствовала, что он
осуждает ее, и оскорбилась еще больше.
Госпожа де Фонтанен улыбнулась и движением руки пригласила их сесть.
— Моя маленькая пациентка заметно выросла, — констатировал Антуан.
Жак молчал, уставившись в пол.
Жак молчал, уставившись в пол. Он пребывал в полнейшем отчаянии.
Никогда не стать ему больше таким, каким он был прежде. Он ощущал себя
больным, незримый недуг разъедал его душу, делал слабым и грубым, отдавал во
власть инстинктов, превращал в игрушку неумолимой судьбы.
— Вы музыкой занимаетесь? — спросила его г-жа де Фонтанен.
Он словно не понял, о чем речь. Глаза наполнились слезами; он поспешно
нагнулся, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке. Услышал, как за него
ответил Антуан. В ушах шумело. Хотелось умереть. Смотрит ли на него сейчас
Женни?
Прошло уже больше четверти часа, как Даниэль и Николь закрылись в
стенном шкафу.
Войдя, Даниэль поспешил запереть дверь на задвижку и вынуть пленку из
аппарата.
— Не прикасайтесь к дверям, — сказал он, — малейшая щель — и мы рискуем
засветить всю катушку.
Поначалу ослепленная темнотой, Николь вскоре заметила возле себя
раскаленные тени, сновавшие в красном мерцании фонаря, и постепенно
различила призрачные руки; длинные, тонкие, будто отсеченные у запястий, они
раскачивали маленькую ванночку. Она не видела Даниэля, ничего не видела,
кроме этих двух одушевленных обрубков; но каморка была так мала, что она
ощущала каждое его движение, словно он к ней прикасался. Оба старались не
дышать, и оба, точно во власти какого-то наваждения, думали об утреннем
поцелуе в спальне.
— Ну как… уже что-нибудь видно? — прошептала она.
Он нарочно ответил не сразу, наслаждаясь восхитительной тревогой,
которой было проникнуто это молчание; избавленный благодаря потемкам от
необходимости сдерживать свои порывы, он повернулся к Николь и, раздувая
ноздри, жадно вдыхал ее запах.
— Нет, пока еще не видно, — проговорил он наконец.
Опять наступило молчание. Потом ванночка, с которой Николь не сводила
глаз, замерла в неподвижности: две огненные руки ушли в темноту. Казалось,
это мгновенье никогда не кончится. Вдруг она ощутила, что ее обнимают. В
этом для нее не было никакой неожиданности, она даже почувствовала
облегчение, потому что мучительному ожиданию пришел конец; но она начала
откидывать туловище назад, вправо, влево, убегая от ищущих губ Даниэля,
которых она и ждала и боялась. Наконец их лица встретились. Пылающий лоб
Даниэля наткнулся на что-то упругое, скользкое и холодное, — это была коса
Николь, уложенная вокруг головы; он невольно вздрогнул и слегка отпрянул;
она воспользовалась этим, чтобы не дать ему своих губ, и успела позвать:
— Женни!
Он зажал ей рот ладонью; наваливаясь всем телом на Николь и прижимая ее
к двери, он бормотал, почти не размыкая зубов, будто в бреду:
— Молчи, не надо… Николь… Милая, любимая… Послушай…
Она отбивалась уже не так неистово, и он решил, что она сдается.